Хемингуэй

Дружбе двух писателей пришел конец. Историк Герберт Солоу так описал разницу между ними: «В Испании Дос Пассос находил бомбежки ужасными, кровопролитие отвратительным, считал, что на анархистов охотится сталинская камарилья, а Народный фронт компрометирует социализм. Хемингуэй находил бомбежки занимательными, кровопролитие восхитительным, анархистов — предателями, Народный фронт — благородным, социализм — чепухой». (При чем тут анархисты? Об этом — в следующей главе.) В 1938 году Хемингуэй писал Досу, что тот «вонзил нож в спину старой дружбе» и «продался за два четвертака», а Кашкину — что «люди, подобные Досу, пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, чтобы выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость». Возможно, он искренне считал, что ходить по инстанциям, пытаясь выручить арестованного, — значит быть трусом.

Заключительные сцены «Испанской земли» снимались под деревней Фуэнтедуэнья, к 1 мая съемки были закончены. Прощальный вечер перед отъездом Хемингуэй провел в Моралехе в штабе 12-й Интербригады. Между тем положение республиканцев ухудшалось: 12 апреля дивизия Листера безуспешно атаковала войска Франко в районе Серро-дель-Агила, 28-го после массированной бомбардировки франкисты взяли Гернику и Дуранго. (Весной и летом 1937-го они без труда захватили всю Северную Испанию.) 9 мая Хемингуэй прибыл в Париж. Он выступил с речью в англо-американском пресс-клубе, сказал, что не ожидал, что война затянется надолго, но республиканцы победят. Был у Сильвии Бич, виделся с Джойсом — того война не интересовала. Случился первый конфликт с НАНА: корреспонденцию, отосланную Хемингуэем 9 мая, не хотели оплачивать, так как по условиям контракта он должен был писать из Испании, а не из Парижа. 18 мая он уже был в Нью-Йорке с Мартой и Франклином. Оттуда заехал в Ки-Уэст, забрал семью и отправился на Бимини, где дописывал дикторский текст к фильму.

Четвертого июня — снова Нью-Йорк, выступление на II конгрессе американских писателей, где Ивенс показывал «Испанскую землю», еще не озвученную: «Настоящий хороший писатель будет признан почти при всякой из существующих форм правления, которая для него терпима. Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта — фашизм. <…> Когда каждый день бываешь на фронте и видишь позиционную войну, маневренную войну, атаки и контратаки, все это имеет смысл, сколько бы людей мы ни теряли убитыми и ранеными, если знаешь, за что борются люди, и знаешь, что они борются разумно. Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков и когда эти люди — твои друзья, и новые друзья и давнишние, и ты знаешь, как на них напали и как они боролись, вначале почти без оружия, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».

Премьера «Испанской земли» должна была состояться 8 июля в Белом доме — это устроила Марта через Элеонору Рузвельт. По предложению Маклиша съемочная группа решила, что хемингуэевский текст будет читать Орсон Уэллс. Сделали запись, но, по словам Ивенса, в голосе Уэллса было что-то «слишком профессиональное». Хелман и Паркер предложили, чтобы текст читал автор — так будет искреннее. 19 июня Хемингуэй опять вылетел в Нью-Йорк. (Марта сопровождала его как «официальная» подруга.) Уэллс был обижен и потом рассказывал историю так: «Прибыв в студию, я увидел Хемингуэя, который сидел и пил виски; мне вручили текст, который был многословным, унылым, напыщенным и ничего не имел общего с его литературным стилем, кратким и скупым. <…> Мои замечания ему не понравились, и он сказал: „Вы, женоподобные актеришки, ничего не знаете о войне“». Далее, по словам Уэллса, они схватили стулья и стали бить ими друг друга, а потом помирились и пили виски. (Никто этой истории не подтверждает.) Уэллс обожал корриду, дружил с матадорами, восхищался «Фиестой» — на этом сошлись. Впоследствии они много раз встречались в Европе, вместе проводили время; по словам Уэллса, «напыщенный и торжественный» Хемингуэй ему не нравился, но когда тот «расслаблялся», то становился идеальным собеседником, веселым и остроумным.

— Прав ли был Уэллс, обругав текст к фильму? В принципе да, но «Испанская земля» все-таки не художественное произведение, а агитка — к ним требования особые. «Вот подлинное лицо людей, идущих в бой. Они чем-то не похожи на всех остальных людей.

Люди не могут играть перед аппаратом, когда смерть тут же, рядом.

Крестьяне Фуэнтедуэньи слышат рев и говорят:

— Наши пушки.

Линия фронта идет, изгибаясь, с севера к Мадриду.

Это — сорванные двери опустевших домов. Те, кто пережил бомбардировку, тащат их на укрепление новых окопов.

Когда сражаешься, защищая свою родину, война становится почти буднями. Можно есть и пить, спать и читать газеты».

«Они прощаются, — на всех языках мира слова прощания звучат одинаково. Она говорит, что будет ждать. Он говорит, что вернется. Он знает: она будет ждать. Ждать, неизвестно чего, под таким обстрелом! Кто знает, вернется ли он. „Береги малыша“, — говорит он. „Ладно…“ — говорит она и знает, что это невозможно. И оба знают: на этих вот грузовиках люди отправляются в бой.

Смерть каждое утро приходит к этим людям — ее шлют мятежники вон с тех холмов, в двух милях отсюда.

Запах смерти — едкий дым взрывов и пыль развороченных камней.

Почему же они остаются? Они остаются потому, что это их город, тут их дома, их работа, тут идет их борьба, борьба за право жить по-человечески».

В Белом доме фильм смотрели еще с голосом Уэллса (с голосом Хемингуэя он был показан 13 июля в Лос-Анджелесской филармонии). Из письма теще: «Миссис Рузвельт высоченного роста, обворожительная и совершенно глухая. Она практически ничего не слышит, когда к ней обращаются, но так мила, что большинство людей этого просто не замечают. Президент по-гарвардски обаятелен, беспол, женствен и похож на огромную даму — министра труда. Он полностью парализован ниже пояса, и требуется немало усилий, чтобы усадить его в кресло и перевозить из комнаты в комнату. В Белом доме очень жарко — кондиционер только в кабинете президента, а еда — хуже не бывает. Нам подали суп на дождевой воде, резинового голубя, чудный салат из вялых овощей и присланный каким-то почитателем торт…»

Десятого июля «Испанскую землю» показывали в Голливуде, на квартире актера Федерика Марча: цель — сбор средств для республиканцев. Хемингуэй произнес речь, прочувствованную и убедительную. Но людям не понравилось, что он делал вид, будто был в Испании один, и не упомянул о существовании съемочной группы. Актриса Мирна Лой вспоминала: «Хемингуэй был там как король, наслаждаясь всеобщим поклонением. Он больше интересовался выпивкой, чем взносами, и во время показа картины то и дело приходилось слышать его пьяные выкрики». Лиллиан Хелман запомнилось, что он швырнул и разбил стакан. Фицджеральд, присутствовавший на вечеринке, сказал Перкинсу, что Хемингуэй «пронесся, словно вихрь» и попутно оскорбил половину присутствующих. «Я чувствовал, что он находился в состоянии нервного исступления, в этом проглядывало что-то почти религиозное». Хотелось бы привести в противовес высказывания других людей, которые говорили, что Хемингуэй был трезв и держался прекрасно, но их, к сожалению, нет. Сумму собрали незначительную — 13 (по некоторым источникам — 20) тысяч долларов: ее хватило лишь на покупку нескольких санитарных машин. А ведь на просмотре были миллионеры. Можно было собрать больше, веди себя Хемингуэй менее агрессивно? Может быть, но вряд ли: богатые не любят раздавать деньги, а общественное мнение было не в пользу республиканцев.

Вернувшись домой с гранками «Иметь и не иметь», Хемингуэй обнаружил письмо от главреда «Интернациональной литературы» Сергея Динамова, который просил прислать что-нибудь для спецвыпуска журнала, посвященного 20-летию Октябрьской революции. «Вы знаете, какой глубокий интерес вызывало всегда Ваше творчество у нас в Советском Союзе. Сейчас, после известий о помощи, оказываемой Вами испанскому народу в его героической борьбе за свою свободу и о Вашем пребывании в Испании, Ваше имя в особенности привлекает к себе внимание и симпатии наших читателей». Прилагался номер журнала со статьей Кашкина «Трагедия силы в пустоте», в основном повторявшей мысль первой статьи (Кашкин писал ее, еще не зная о поездке Хемингуэя в Испанию): талант гибнет, пропадает. Хемингуэй, видимо, был несколько обижен и Кашкину отвечать не стал, 24 июля писал Динамову: «Надеюсь, мне еще удастся некоторое время давать повод Кашкину пересматривать окончательную редакцию моей биографии. Передайте от меня Кашкину, что война совсем другая, когда тебе 38 лет, а не 18, 19, 20… Когда-нибудь я напишу ему об этом, если вообще останется время писать письма». (В 1938 году «ИЛ» опубликовала «Иметь и не иметь» и дикторский текст к «Испанской земле», но главред Динамов уже был арестован и позже расстрелян.)