Круговорот

Но тут в игру вступил Нобору Кодзима. Это был суровый и элегантный господин лет пятидесяти с небольшим, историк, изучавший императорские войны в Японии, и член всемогущего Комитета Ёкодзуна, ведавшего делами борьбы сумо. Вначале я не понял, насколько влиятельным человеком был Кодзима, но впоследствии оказалось, что его суждения совершенно непререкаемы для руководящих деятелей сумо.

Когда Кодзима прочел сценарий, он заявил, что сюжет очень напоминает ему пропагандистские американские фильмы о второй мировой войне. Он считал, что Саюри, молодая японка, полюбившая американца, отличалась «легкими нравами». Еще больше его оскорбило то, что «Адский лагерь», «низшее», по его мнению, заведение, соседствовал с возвышенным искусством сумо. Эти два явления, заявил он, просто не могут сосуществовать бок о бок в одном повествовании.

Я решил, что эти возражения совершенно нелепы; это было так же дико, как если бы американец стал утверждать, что бейсбол будет опошлен, если его покажут в одном фильме с мотогонками.

— Знаете, мистер Кодзима, — сказал я ему, — как раз вчера вечером я видел по вашему телевидению рекламу, в которой борцы сумо танцевали «Лебединое озеро». Они были в пачках. Они прыгали. Они выглядели далеко не почтенным образом. Это вас не тревожит?

— Это их хобби, — улыбнулся Кодзима.

— Да, мистер Кодзима, но снимать кино — это мое хобби.

Я упрашивал историка быть немного терпимее, но он лишь снова улыбнулся и стал рассказывать о своем сыне, который жил с женой в Лос-Анджелесе. Отпрыск пригласил отца приехать к нему в гости в Калифорнию.

— Я пообещал, что приеду, как только моя невестка забеременеет… — сказал мне Кодзима.

Мне так и не удалось поколебать Кодзиму, не удалось убедить его в том, что он неправильно понял наш сценарий, и нас не пустили на арену для борьбы сумо. Ассоциация сумо даже не позволила нам работать с ее борцами. Но мы не могли убрать сумо из сценария. Хрупкая конструкция нашего сюжета нуждалась в обеих подпорках, нуждалась в истории тучного парня и его страстной мечты, нуждалась в эффектных церемониях сумо. Без всего этого сценарий просто погибал.

После бесконечных встреч, стратегических совещаний, перелетов через Тихий океан и бесполезных отчаянных переговоров «Адский лагерь» приказал долго жить; это произошло за четыре дня до того, как по плану должны были начаться съемки. Двести человек лишились работы, несколько молодых, неизвестных актеров потеряли шанс на блестящий дебют. Что до меня, я потерял год. А в моем возрасте время уходит все быстрее.

Хотя мне не удалось снять фильм, «Сони» не расторгла мой контракт. Мне заплатили деньги, и теперь я могу сказать, что случившееся с «Адским лагерем» напоминает мне странную партию в пинг-понг, сыгранную мной тридцать лет назад. Когда мы с Яной были еще красивой блестящей пражской четой, нас пригласили на просмотр в китайское посольство. В совершенно бесконечном фильме, помимо всего прочего, шла речь о создании национального гимна Китая. Композитор, как заправский картежник, перебирал почтовые открытки с видами Китая и вслушивался в звуки своей земли, которые медленно, очень-очень медленно соединялись и превращались в мелодию.

После просмотра, пытаясь найти какую-то приятную тему для разговора с культурным атташе, я спросил его, играет ли он в пинг-понг.

— Все китайцы играют в пинг-понг, — сказал он со смехом.

— Нам с вами надо как-нибудь сыграть партию, — предложил я в шутку, потому что когда-то в Подебрадах я входил в команду по настольному теннису. Не успел я сказать это, как передо мной собралась толпа китайцев и что-то защебетала без всякого выражения. После длинного разговора атташе повернулся ко мне, улыбаясь до ушей.

— Да, да, мы сыграем, вы и я.

Спустя десять минут мне протянули листок бумаги с напечатанным текстом. Там был указан адрес, довольно позднее время и дата — спустя три месяца.

— Здесь нет ошибки? — спросил я, указывая на месяц.

— Нет, нет, — сказал атташе.

— Хорошо, я приду.

Через три месяца я взял ракетку, явился по указанному адресу и оказался участником темпераментного сражения в присутствии ликующей толпы китайцев. Дело происходило во время очередного приема, и я был в костюме и лакированных штиблетах, в то время как китайский культурный атташе надел шорты и теннисные туфли, но дело было не в этом. Атташе играл в пинг-понг куда лучше меня. Его подачи были так закручены, что мячики просто соскальзывали с моей ракетки. Может быть, все три месяца он тренировался, может быть, ему вообще не надо было тренироваться, чтобы сразиться со мной; как бы то ни было, в первой партии он разгромил меня со счетом двадцать один — восемь.

Китайцы подбадривали своего атташе. От шума дребезжали стекла. Проиграв вторую партию со счетом двадцать один — двенадцать, я положил ракетку и обошел стол, чтобы пожать руку победителю от культуры. Вокруг меня поднялась суматоха.

— Матч не закончен, матч не закончен! — кричали зрители.

— Мы играть три партии! Всегда три, — сказал атташе на ломаном чешском.

— Да, но я уже проиграл две, так что третья ничего не изменит.

— Три партии, три партии, — настаивал атташе, и все поддержали его.

— Хорошо, согласен, — сказал я и снова взял ракетку, чтобы доставить им удовольствие.

Теперь зрители перенесли на меня свои симпатии и аплодировали каждой моей подаче, а когда третья партия закончилась в мою пользу, двадцать один — двенадцать, они разразились овацией. Было ясно, что атташе дал мне возможность выиграть эту партию — но лишь после того, как я уже все проиграл.

«Это я могу придумать»

В истории с «Адским лагерем» я проиграл не все; я просто потерял год жизни. Не могу сказать, что я сумел все понять и обрести полный покой, но что-то во мне словно перегорело, мое вечное стремление побеждать куда-то ушло, и, как ни странно, я не жалел о нем. Мне пришлось заставить себя прочесть все сценарии, скопившиеся на моем столе, пока я боролся за «Адский лагерь».

В моей жизни стало происходить что-то непонятное: когда я шел по людным улицам Нью-Йорка, мне казалось, что я уже видел всех идущих мне навстречу людей, слышал случайно долетавшие до меня обрывки разговоров; запах любых духов напоминал мне о женщине, с которой я был когда-то. Я начинал читать новый сценарий, а через десять — пятнадцать страниц уже вспоминал продолжение.

Может быть, моя память постепенно брала верх над моим воображением? Может быть, воображение — это удел молодых, может быть, оно только возмещает недостаток опыта. Если это так, я не хочу слышать об этом — я черпаю мужество в истории об Отакаре Бржезине, которую мне когда-то рассказали.

На рубеже веков, когда этот чешский поэт, обладавший поистине космической силой предвидения, был уже старым человеком, он отправился на свою ежедневную прогулку по улицам Праги. С ним шла его молодая секретарша. Вдруг на улицы высыпал народ. Собравшиеся, задрав головы, смотрели на небо. Они были свидетелями чуда. Над Прагой жужжал первый аэроплан.

— Пан! — воскликнула потрясенная секретарша. — Смотрите! Первая летающая машина!

Старый поэт и не подумал поднять глаза от тротуара.

— Это я могу придумать! — пробормотал он и продолжал свою прогулку, как будто только в глубине его сердца еще таилось то, что могло удивить его.

Но, может быть, в тот день у него просто было плохое настроение. Откуда мне знать?

Иллюстрации

Милош Форман

Милош Форман в возрасте трех лет.

С матерью — Анной Форман.