Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Так скрытая вражда стала явной.

Дней через пять из окна амбулатории я увидел их обоих — батя шагал впереди, полушубок нараспашку, чуб белый от изморози; опер шел сзади — одетый по форме, подтянутый и щеголеватый.

— Вы не сердитесь, товарищ Сидоренко, — нарочито громко проговорил опер, когда они вошли и начальник получше закрыл дверь моего кабинета. — Я по долгу службы должен подчищать кое-какие грешки.

— Чого?

— Не чего, а кого, вы, вероятно, хотите сказать? Я отвечаю: ваши. Их много. Вот, например, э-э… — надо полагать, опер вынул записную книжку и стал читать. — Э-э… Да вот: Сенина Татьяна Александровна. Мне известно, что вы в нарушение положения о запрещении прохода в зону с оружием устроили здесь в амбулатории проверку ее слуха и осмелились вынуть пистолет в присутствии такого нашего злейшего врага, как здешний врач, предатель и шпион. Вы даже произвели выстрел. Это правда?

Сидоренко шумно вздохнул.

— Дывлюсь на вас, товарищ Долыньский, та ничого не понимаю: я же вам об этом казав, и вы же сами разрешили, а теперь…

— Позвольте, позвольте, дорогой товарищ, не приписывайте мне того, что я, известный в Сиблаге законник, никогда не мог разрешить. Вы мне рассказали о вашем намерении проверить слух заключенной, и я как хороший товарищ и коммунист выслушал вас в твердой уверенности, что вы выполните это гуманное начинание в границах закона: я не только законник, но и гуманный человек. А вы нагородили таких глупостей, что только руками можно развести. Разрешения я не давал, тем более в письменной форме!

— Та я… Слухаю та просто не верю… Вы… Я… Ось бачите! Ось…

Сидоренко совершенно растерялся, запнулся и смолк.

— Вот вам и ось, товарищ Сидоренко. Но это не все. Вы устроили Сениной свидание с матерью в бараке, хотя доступ в зону для посторонних строго воспрещен. Еще одно нарушение.

— А чье?! Ваше, товарищ Долыньский! Вы меня на это мероприятие сами навели! Это ваше дело!

Опер усмехнулся; я ясно представлял себе, как он довольно улыбается и в упор рассматривает Сидоренко, как посетитель в зоологическом саду спокойно и с любопытством следит за бьющимся в клетке животным.

— Мысль — моя, вы правы: я — человек и могу ошибаться. Не подумав, я мог сказать глупость, но перед тем как действовать, всегда следует вспомнить законы и поступить в пределах дозволенного. Я — советский человек, товарищ Сидоренко!

Начальник заворочался на топчане. Глухо:

— Вы советовали пиймать Сенину, а пиймали меня, товарищ Долыньский. Це була ваша цель?

— Ну, ну… Не преувеличивайте так, успокойтесь! К тому же не это главное: эта же Сенина пять раз на разводе устраивала дерзкую антисоветскую провокацию. И вы опять-таки не приняли никаких мер. Больше того: вы подали дурной пример заключенным, нашим врагам. Вы…

За дверью грохнуло так, что я отскочил от двери к окну.

— Не можу цього слухать! — заревел Сидоренко, стуча кулаком по столу. — Не можу! Я рубал врагов пид Пятихаткой та на Перекопе! Геройский орден получив вид самого Климента Ехремовича!

— При чем здесь товарищ Воро…

— Не встревайте! Слухайте, що я кажу! Я всим подал пример: четыре раза ранен, у меня у грудях завсегда огнем пе-четь вражеская пуля! Я рубал беляков — це правда, но рубать дивчину з колхоза не умею: партия не научила! Я признаю человечество! Сенина — пидросток, дурочка, нахваталась в лагеру всяких пакостей та щось з себе строе, хоче себя показать, свою волю нам напоперек поставить. Но она не лодырь, товарищ Долыньский, она есть трудовой класс! Моя дочь, Надежда Остаповна, медицинская студентка, а скоро полный врач московского выпуска, девку видала и сразу казала, що вона — романтик. Чуете? Романтик! Она на голову больная, ось що! Поняли? А вы з советской дивчины врага робыте! Стыдно, товарищ Долыньский, дуже стыдно!

На этот раз пауза длилась минуты две-три. Тишина прерывалась только шумным дыханием начальника. Затем про-журчал ласковый голос:

— Вот как? Удивительно! Значит, я могу сообщить по службе, что вы одобряете призыв к борьбе против нашего любимого вождя? Ну, не ожидал, товарищ Сидоренко! А еще рубака из Первой Конной, орденоносец, второй Чапаев! Не ожидал! Я надеюсь, стоящие за дверью врач, лекпом и санитар слышали ваши слова: они — свидетели, отпираться будет бесполезно!

— Так я… Щось… Ось…

За дверью щелкнула зажигалка, и сквозь щель вдруг потянуло медовым ароматом: Долинский курил только английские или американские сигареты.

— Опять ось и щось! Эй, кто там? Доктор!

Я вошел в комнату.

— Позвать заключенную Сенину из режимной бригады. Рабочие уже вернулись в зону?

— Как раз входят, гражданин начальник.

— Давайте ее. Живо!

Я вышел и опять прикрыл дверь. Санитар рысью понесся на вахту. Опер барабанил по столу пальцем, а голос Сидоренко глухо повторял:

— Да я що… Я… Ця дивчина дуже молоденька. Хм… Узять секиру, товарищ Долыньский, та гакнуть аж пид самый пид корень — це просто. Було деревцо — та нет його. А деревцу расти семнадцать лет!

Наконец явилась Сенина. Я не узнал ее: да, строить свинарники на морозе не легко… Она сняла в передней валенки и стояла перед начальником босая, растопырив красные руки. На поясе висели кружка и мешочек с сахаром и хлебом. Обледенелый бушлат сначала хрустел при каждом движении, но в теплой комнате начал сыреть, потом по грязным пальцам потекла вода, и под девушкой стала шириться лужа.

Батя, нахмурившись, смотрел в окно, опер вынул из кармана кителя (он первый среди лагерных начальников надел погоны) замшевую подушечку и стал полировать ногти. По-трет-потрет, вытянет перед собой руку с изящно отставленным мизинцем, посмотрит и начинает полировать снова.

Вдруг он заметил девушку.

— Шапку долой!

Сенина стала раскручивать на голове тряпье, старые портянки или полотенце, потом сняла ушанку. Примятые вихры опять поднялись дыбом.

— Приветствовать начальника не умеете?

Девушка переступила с ноги на ногу. Деревянным голосом сказала, глядя вниз:

— Здравствуйте, гражданин начальник.

Но опер вдруг повернулся к двери.

— Кстати, доктор. Вы слышите меня? Подойдите ближе! На днях я просматривал ваше дело. Вы работали для чехословацкой разведки против нас? Так?

О, что там инфаркты и стенокардии, при которых боль длится лишь минутами или часами! Что все это по сравнению вот с этой дьявольской болью, которая не стихает столько бесконечных лет?

И неожиданно я встретил взгляд серых глаз: с окоченевшего лица они посылали мне свет и тепло. Я был не один.

Опер усмехнулся: он замечал все.

— Но вернемся к делу. Девушка, я потревожил вас не надолго. Сейчас вы сможете идти за ужином… Слушайте. Вы выбрасывали контрреволюционный лозунг вот перед этим начальником.

Долинский сделал паузу и с холодной усмешкой рассматривал заключенную в упор.

— Теперь вами займусь я. За шестой флаг я вам обещаю пятьдесят восьмую статью и двадцать пять лет срока в режимном лагере. За седьмой флаг — расстрел.

Опер перекинул ногу на ногу и оправил ремни на шинели.

— Вы слышали, Татьяна Сенина? Я вас расстреляю! Идите.

Минуту девушка стояла неподвижно. Потом пошевелила белыми губами:

— Могу идти?

— Прошу. И пришлите санитара с тряпкой — под вами лужа.

Батя сидел сгорбившись и подпирал буйную голову тяжелыми большими руками: он как будто бы пальцами затыкал уши.

На следующий день после развода он отвел меня в сторону.

— Дивчине скажи, Антанта, хай добре работав та не трепле языком, бо буде несчастье. А ты возьми на заметку нового зубного техника: вин есть оперов провокатер!

Глава 6. Помощник смерти за работой

Подкапывая под Сидоренко, опер принялся и за всех с ним работавших заключенных, в том числе и за меня: он приказал ежедневно подавать ему списки освобожденных от работы с указанием диагноза. Каждый день после развода все оставшиеся в зоне вызывались в амбулаторию для проверки. Проверять приходила вольный врач, начальник медсанчасти, девушка весьма громкого поведения. С порога она кричала: