Три зимовки во льдах Арктики

- Вот. Новых героев чествуют!..

Это была радиограмма из Воронежа. Адрес начинался обычно: «Арктика, ледокольный пароход «Георгий Седов». Но дальше шла незнакомая фамилия. Работники одной из воронежских организаций, случайно услыхав о зачислении в состав нового экипажа «Седова» их земляка, почему-то решили, что смена уже произведена, и с восторгом приветствовали его:

«Воронеж гордится своим отважным сыном, героически преодолевающим все препятствия суровой Арктики. На вашем примере будет учиться наша молодежь. Надеемся, что вы достойно завершите дрейф на славном ледокольном пароходе «Георгий Седов»...»

Я невольно улыбнулся, - воронежские товарищи несколько опередили события.

- Что же вы ответили им, Александр Александрович?

- Там на обороте написано, - буркнул радист.

Я перевернул листок. Крупными, четкими буквами была выведена сердитая надпись:

«Телеграмму адресату вручить невозможно тчк Такового пока на Седове нет».

Я прекрасно понимал радиста, - мне тоже становилось немного не по себе, когда я думал о том, что начатое нами дело будут завершать другие. К тому же в последнее время рождались новые, более серьезные опасения: а сумеют ли люди, которым придется принять у нас дела в течение какого-нибудь часа, быстро, на ходу освоить корабль? Сумеют ли они сохранить выработанный нами ценой двухлетнего упорного труда необходимый ритм работы?

Ведь для того чтобы освоиться с новыми, совершенно необычными условиями, потребовалось бы значительное время. А наш корабль в это время должен был, судя по всем расчетам, проникнуть в наиболее высокие широты, - уже в начале февраля мы приблизились к 86-й параллели. Со дня на день корабль должен был переступить черту, проведенную в этих широтах «Фрамом». Здесь надо было провести наиболее интенсивные научные наблюдения. Нам же предстояло как раз в этот период уступить палубу корабля новым, совершенно незнакомым с условиями дрейфа людям.

Эти доводы казались нам более вескими, нежели те чисто личные и, быть может, несколько эгоистические соображения, которые приходили в голову 20 января, когда из Москвы прибыл запрос о подготовке аэродрома к прибытию самолетов. Нет, дрейф отнюдь не наше частное дело. Мы должны поступить так, как это диктуют интересы государства, народного хозяйства и науки. Здесь меньше всего надо считаться с личными соображениями. Если для дела будет полезнее оставить в дрейфе наш коллектив, то мы должны попросту отказаться от смены.

13 февраля после вахты я зашел к нашему парторгу Дмитрию Григорьевичу Трофимову. Худой и бледный, он в последние дни с трудом передвигался, ноги его были поражены ревматизмом. Для того чтобы перешагнуть через порог, он осторожно поднимал обеими руками ногу, переставлял ее, потом проделывал ту же манипуляцию с другой и медленно брел по коридору, шаркая подошвами. Добравшись до машинного отделения, он садился на табурет и начинал работать. Все же никто не слышал от него никаких жалоб.

Я был уверен в поддержке парторга и поэтому откровенно высказал ему все, что думал по поводу предстоящей смены.

Дмитрий Григорьевич внимательно выслушал меня и задумался, глядя куда-то вниз. Потом он сказал:

- Что ж, надо делать, как лучше. Помнишь, как нам Сталин писал, - он уверен, что мы вернемся победителями. Как же мы после этого на полпути оставим корабль? Неудобно получится... Две зимы мы выдержали, выдержим и третью.

Мы решили вызвать поодиночке всех членов экипажа и откровенно, по душам побеседовать с каждым, чтобы узнать, как отнесутся люди к мысли о третьей зимовке. Решили беседы провести в каюте у парторга.

Много месяцев прошло с тех пор, но все еще помнится во всех деталях суровая и строгая обстановка этих бесед. Узкая, длинная каюта. Койка под жестким одеялом. На столике коптящая лампа, накрытая высоким бумажным колпаком.

Люди волнуются. Одни сразу и четко дают на мой вопрос утвердительный ответ. Другие колеблются. Невольно вспоминал разговор, который происходил за полгода до этого, когда «Ермак» уходил на юг, увозя с собою сменившихся людей. Тогда тоже у некоторых были и сомнения и колебания. Они неизбежны: не малое дело - добровольно оставаться на дрейфующем корабле в Центральном Арктическом бассейне. И все-таки большинство членов экипажа дало на наши вопросы четкий и определенный ответ:

- Если это нужно - останемся...

После того как эти беседы закончились, я и Трофимов сообщили в Политуправление Главсевморпути:

«Отмечаем прекрасное моральное состояние всех зимовщиков, отсутствие всяких элементов склоки, недоразумений. Самочувствие и настроение ровное, как и в начале зимовки. В дальнейшем никаких стимулов к неудачному окончанию полярной ночи на «Георгии Седове» нет. Также отмечаем успешное выполнение всех производственных задач с отличными показателями. Характеризуем экипаж, как дружный, спаянный...»

Александр Александрович в тот же вечер передал наше донесение в эфир. Как реагирует на него Москва? Что ответят нам?

Для себя в глубине души я решил: ни в коем случае не оставлять «Седова». И все-таки как-то рука не поднималась написать домой: «Остаюсь».

Подумал, подумал и отправил такую дипломатическую телеграмму:

«Пришли с самолетом пять стаканов тонкого стекла, - не из чего пить чай...»

Пусть пока дело ограничится намеком, - вдумавшись в телеграмму, Оля поймет, что человек, собирающийся покинуть корабль, такую просьбу не посылал бы. А запасная чайная посуда мне и впрямь была нужна, - пяти стаканов, по моим расчетам, должно было хватить еще на год дрейфа.

* * *

14 февраля радио не принесло никаких новостей. Видимо, наше донесение внимательно изучали, не желая делать поспешных выводов. Предутренняя заря разгоралась все ярче, хотя корабль постепенно уносило дальше и дальше к северу (в этот день мы находились уже на 85°53',1 северной широты и 120°33' восточной долготы), солнце нагоняло корабль.

Надо было всерьез думать о подготовке аэродромов. Наш немногочисленный коллектив должен был много потрудиться, прежде чем нам удалось бы разровнять подходящую полоску среди торосистых льдов. По опыту прошлого года был проведен специальный день подготовки к аэродромным работам, - всем было приказано подшить валенки, отремонтировать ватники, рукавицы, меховые шапки. Потом поздно будет заниматься этим делом. А удобная теплая одежда значительно увеличивает производительность труда.

Корабль на некоторое время превратился в плавучий портняжный цех. Не у всех работа спорилась, но люди орудовали своими нехитрыми инструментами с большим усердием.

На другой день все пятнадцать зимовщиков уже щеголяли в реставрированной одежде и обуви. Теперь следовало заняться подготовкой инвентаря - пешней, ломов, лопат, саней. % Но мирное течение рабочего времени неожиданно нарушилось непрошенным вмешательством льдов: после долгого перерыва они снова зашевелились, и в полдень 15 февраля в кормовой части судна послышались резкие толчки, сопровождавшиеся шумом в продолжение 2-3 секунд.

Механики немедленно пустили в ход наш «Червоный двигун». Вспыхнул электрический свет, и мы внимательно осмотрели корпус судна. Никаких повреждений не было видно.

В час дня Буйницкий определил координаты. Оказалось, что за 17 часов мы продвинулись по прямой к северу всего на 0,4 мили, хотя в это время беспрерывно дул южный ветер силой в 3-4 балла. Что там впереди? Безмерные скопления льда или неведомый остров? Трудно было предположить, что в районе океанских глубин находится земля. И все-таки мысль о возможности неожиданного открытия занимала нас. В вахтенном журнале было отмечено:

«Дрейф на север замедлен неизвестными причинами. Особенно замедлен дрейф на северо-восток, при ветрах юго-западной четверти...»

После обеда произошло событие огромной важности, которое сразу заставило нас забыть о будничных делах дрейфа: мы, наконец, получили ответ на наше донесение.

Это была телеграмма начальника Главсевморпути: