Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Мейми оказалась очень полезной. Она держалась скованно перед толпой, не слишком любила политиков, не произносила речей, не давала интервью, и вообще эта поездка ее изматывала. Но она была членом команды и старалась использовать возможность быть с ним на людях, чтобы посильно помочь его кампании. Как бы ни была она измучена, она поднималась на каждой остановке, стояла рядом с мужем, улыбалась и в нужные моменты махала рукой. Вид у нее был решительный; внешность — впечатляющей. Самая знаменитая сценка во всей поездке случилась в Солсбери, штат Северная Каролина, когда толпа собралась у поезда в 5.30 утра, вызывая Эйзенхауэра. Генерал и его жена проснулись, дружно застонали, набросили халаты и, шатаясь, побрели в конец поезда, на платформу, откуда принялись махать приветствующей их толпе. Айк обнял Мейми за плечи; лица у обоих растянулись в широкой улыбке. Фотография, сказал Джим Хэгерти, получилась фантастическая.

Никсон тем временем вел энергичную кампанию, сосредоточившись на трех "к" (Корея, коммунизм и коррупция). Стивенсона он называл выпускником "Куцего Колледжа Коммунистической Кухни" Дина Ачесона и издевался над его изысканными манерами и интеллигентностью. Он фарисействовал по поводу коррупции, поразившей трумэновскую Администрацию в последние годы его правления, когда взятки в виде холодильников и шуб достигли — по словам Никсона — ужасающе скандальных размеров. Раз от разу Никсон уверял своих слушателей, что "поход" Эйзенхауэра выметет из Вашингтона проходимцев и коммунистов.

18 сентября Никсон попал в яму, которую сам себе выкопал. "СЕКРЕТНЫЙ ФОНД НИКСОНА!" — кричал заголовок в "Нью-Йорк пост". "НИКСОН ШИКУЕТ НА КАПИТАЛ ТАИНСТВЕННЫХ БОГАЧЕЙ, ВВЕРЕННЫЙ ЕГО ПОПЕЧЕНИЮ". "Пост" поведала о том, что Никсон принял 18 000 долларов пожертвований от калифорнийских миллионеров. Никсон сам помог раздуть эту историю своими чересчур зубастыми выступлениями; он же объяснил эту историю происками коммунистических элементов, вознамерившихся остановить его избрание.

Однако команду Айка скандал никак не затронул; все в команде требовали от Айка, чтобы он избавился от Никсона. Большинство советников придерживалось того же мнения. Репортеры, сопровождавшие Эйзенхауэра в поездке, сорока голосами против двух были за то, чтобы отделаться от Никсона, иначе, предупреждали они Эйзенхауэра, его поход обречен.

Эйзенхауэр, считавшийся новичком в политике, мгновенно понял, что на карту поставлено все. Первое, что он сказал Адамсу, услышав о скандале, было: "Если Никсону придется снять свою кандидатуру, мы вряд ли победим"*19. Он был один из немногих, кто понял главную опасность.

Эйзенхауэр реагировал на скандал спокойно, расчетливо, обдуманно, и в результате очевидный провал превратился в оглушительный успех. Однако, пока это тянулось, он потерял имевшийся ранее шанс установить теплые, дружеские, доверительные отношения с Никсоном.

Эйзенхауэр едва знал Никсона. Пальцев одной руки хватило бы на то, чтобы подсчитать, сколько раз они встречались, а наедине это случилось лишь однажды, и все их беседы касались деловых вопросов, главным образом расписания выступлений и других предвыборных мероприятий. Они не обсуждали никаких философских или политических вопросов; не расписывали вдвоем пульку; не сидели за обеденным столом или за бутылкой вина. В свои тридцать девять лет Никсон был достаточно молод, чтобы годиться Эйзенхауэру в сыновья. Репутация Эйзенхауэра зиждилась на долгой и успешной деятельности в качестве руководителя, организатора, военачальника; Никсон был известен, не считая задиристой манеры вести кампанию, только единственным расследованием дела Олдера Хисса. Кроме помощи, которую Никсон оказал ему на съезде, сагитировав калифорнийскую делегацию, Эйзенхауэр ничем не был ему обязан.

Среди других достоинств Эйзенхауэра были терпимость и чувство справедливости. "Не спеши — и не сделаешь ошибок" — таково было одно из его любимых изречений, и для него избавиться от Никсона, даже не выслушав его, значило совершить явную несправедливость, точно так же было бы явной глупостью поддерживать его, не зная всех фактов. Кроме того, Эйзенхауэру хотелось дать скандалу немного улечься и проверить реакцию публики, прежде чем предпринимать что-нибудь.

В своем поезде Эйзенхауэр устроил пресс-конференцию для сопровождавших его журналистов. "Меня, друзья, не волнует, что вы так единодушны: сорок голосов "против" [Никсона], только два — "за", — сказал он. — Мне надо самому подумать. Вашу идею, что все это подстроено, ничто не подтверждает". И еще он сказал: "Какой толк в нашем походе против всего, что творится в Вашингтоне, если мы сами не чисты как стеклышко?"*20 На другой день слова о "стеклышке" попали в заголовки всех газет.

По этому случаю Дьюи, во всех ситуациях выполнявший роль посредника, позвонил Никсону и предложил выступить по национальному телеканалу и объяснить происхождение фонда. Дьюи сказал, что окружение Эйзенхауэра — и те, кто находится с ним в поезде, и оставшиеся в штаб-квартире в Нью-Йорке сходятся на том, чтобы дело решило "заочное жюри", и предлагаемое выступление по телевидению — единственный способ узнать, что люди думают о Никсоне, от них самих. "В конце передачи, — посоветовал Дьюи Никсону, — попросите зрителей сообщить вам телеграммой их мнение". Если соотношение положительных и отрицательных ответов будет 60 к 40 в пользу Никсона, ему лучше предложить снять свою кандидатуру, если 90 к 10, он может оставаться. "Если вы останетесь, Айка не будут винить, и если уйдете, тоже не будут"*21. Дьюи, что важно отметить, до конца не обсудил с Айком такое предложение, Айк же не собирался отдавать решение вопроса Никсону.

В тот вечер Эйзенхауэр позвонил Никсону. Он сказал, что еще не решил, как ему поступить, потом сделал паузу, ожидая ответа Никсона. Никсон молчал. Наконец Эйзенхауэр сказал: "Я не хочу, чтобы получилось так, что я осужу невиновного человека. Думаю, вам следует выступить по телевидению и рассказать все, что вы можете вспомнить с того дня, как вы вступили в общественную жизнь". Никсон спросил, можно ли ему после передачи сделать заявление "в той или иной форме". Эйзенхауэр уклонился от прямого ответа. Никсон разъярился: пора кончать тратить время без толку, сказал он, генералу следовало все решить для себя, еще когда он, Никсон, произнес согласительную речь.

"В таких делах наступает момент, когда ты или запачкаешься, или останешься ни с чем, — сказал Никсон. Взяв себя в руки, он добавил извиняющимся тоном: — Нерешительность здесь хуже всего".

Прошло несколько томительных мгновений, пока генерал успокоился и овладел собой. Затем он сказал: "Подождем три-четыре дня после передачи и посмотрим, какой окажется результат"*22. Одним словом, Эйзенхауэр хотел дать Никсону возможность закончить на этом разговор, пока он, Эйзенхауэр, не получил возможность сделать из него свои выводы.

Этот разговор стал решающим для их отношений. Люди Никсона стали нападать на команду Эйзенхауэра, обвиняя ее в антиниксоновской позиции, в стремлении защитить репутацию генерала за счет карьеры Никсона. После инцидента с фондом отношения между двумя лагерями всегда оставались напряженными, враждебными, полными подозрительности. Что до главных фигур, то Никсон не мог ни забыть, ни простить Эйзенхауэру того, что в критический для него момент тот не поддержал его безоговорочно. А Эйзенхауэр не забыл неудачной фразы Никсона — ни Черчилль, ни де Голль, ни ФДР, ни Маршалл не позволяли себе говорить в таком тоне с Эйзенхауэром.

Пока все были озабочены отношениями Эйзенхауэра и Никсона, надвигалась более серьезная неприятность. Национальный комитет партии (НКП) собирал деньги, Никсон выступал на телевидении. Эйзенхауэр вместе с Мейми и двумя дюжинами сотрудников осматривали Кливленд, где ему предстояло выступать. Речь Никсона стала классикой американского политического фольклора, настолько известной, что здесь нет надобности говорить о ней.