Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Снаряды иссякли?

-Да.

— А в соседних дивизиях?

— В шестьдесят третьей дивизии было ещё хуже. Эта дивизия была разбита под Праснышем и пополнена ополченцами. До января её ничему не обучали. Потом переправили в Галицию. Винтовки дали только за две недели до боя... То же и восемьдесят первая дивизия. Она стояла под Перемышлем и оттуда сразу переброшена была в Мезо-Лаборч...

— А у нас писали, — говорит адъютант, — что восемьдесят первая дивизия...

— Ну, знаете! — раздражённо перебивает Хрусталёв. — Читал я то, что пишут в газетах и донесениях, и видел то, что происходит на деле... Отошли на заранее укреплённые позиции — писали о нас. А подошли мы к Вислоке, там не только позиций — хотя бы пол-аршина проволоки было. Когда мы уже были на Сане, вспомнили проволоку прислать. И что же? Вся она, конечно, германцам досталась...

— Что же мы — готтентоты какие по сравнению с Европой? — спрашивает адъютант.

— Мне кажется, что халатны мы больше оттого, что видим бесцельность нашей работы. Вот возьмём сегодняшний случай. На рассвете получили мы телеграмму. С четырёх часов бьёмся, волнуемся, тащимся по пескам, а толку никакого. Мы ругаем Мусселиуса, Мусселиус ругает инспектора артиллерии, инспектор, в свою очередь, ругает ещё кого-то. Каждый рад бы сделать как можно лучше, да вся машина ни к черту...

Вы думаете, артиллерия нас не ругает? Наверное, по сту раз на день повторяет: «Черт бы их взял, этих парковых бездельников! Сидят себе в Белгорае, снарядов не возят, а мы тут пропадай из-за них». А пехота ругает артиллерию. Я сам слыхал, как пехотные офицеры прохаживались по адресу артиллеристов: «Белоручки проклятые! Выпустят пятнадцать снарядов — и снимаются с позиции. Вот и вся подготовка артиллерийская».

— Но ведь кто-то же продаёт? — горячится доктор Костров. — Где-то сидят же ещё Мясоедовы... Отчего нет винтовок у ополченцев? Ведь это — не пушки. За десять месяцев ружья можно бы заготовить!

— Не успеваем. Не по плечу нам размах войны. Ружейных заводов мало. Каждый день мы теряем на поле сражения десять тысяч винтовок. В месяц около трехсот тысяч ружей. А все наши оружейные заводы в месяц изготавливают пятьдесят пять тысяч винтовок. Значит, ежемесячно количество наших штыков уменьшается на двести сорок пять тысяч. То же с артиллерийскими снарядами. При максимальной продукции мы вырабатываем пятнадцать тысяч снарядов в месяц, а расходов — втрое, вчетверо больше.

Поздно вечером получена телеграмма от инспектора артиллерии: «Немедленно откомандируйте 61-й парк по месту службы. Телеграфируйте, получен ли вами полный парк артиллерийских снарядов от ю-го корпуса. Инспектор артиллерии 9-го корпуса Клейненберг».

— Вот кабак! — всплеснул руками Базунов. — Ну, что с ними делать?..

Бумажные фокусы продолжаются. Ночью получено донесение от поручика Хрусталёва: «По возвращении к себе в парк застал предписание от командира своей бригады: «Немедленно с получением сего переходите в Белгорай и поступайте в подчинение командира 70-й парковой бригады. Со мной поддерживайте непрерывную связь через головной парк, стоящий в селе Марковичи, урочище Танев. Командировка ваша временная — впредь до изменения обстановки и потребности в вашем парке».

В два часа ночи 61-й парк прислал новое сообщение: «Парк не прикомандировывается к 70-й бригаде, а лишь должен передавать в ваше распоряжение свои снаряды. А так как снарядов у него нет, то парк уходит по предписанию инспектора артиллерии в Янов, где снарядов заведомо не имеется».

В три часа ночи нас снова разбудили: приехал 31-й парк ю-го корпуса с предписанием поступить в распоряжение 70-й парковой бригады.

— А снаряды вы привезли? — спросил Базунов.

— Никак нет. Ни одного снаряда.

— Кубицкий! — бешено заорал Базунов. — Вели седлать лошадей. Немедленно еду к этому прохвосту, потребую, чтобы его разбудили, и докажу ему, этому Клейненбергу, что один из нас слабоумный!..

...Отрадная теплота и сокрушительная уверенность снова разлились по сердцам наших оптимистов. Они снова рассматривают в увеличительное стекло наши военные возможности (а немецкие — в уменьшительное) и снова грозят погибелью всему тевтонскому миру:

— Всыпем немчику!.. Теперь он запляшет!..

Источник этой блаженной уверенности — в небывалом в летописях нашей дивизии торжестве: неожиданно из Холма в Белгорай доставлено 1200 шрапнелей, из коих на долю нашей бригады досталось 600 штук.

— И у немцев иссякают снаряды, — злорадно рассуждает капитан Старосельский, — но им гораздо хуже, чем нам, потому что у них материала нет. Нам наплевать — у нас сырья сколько хочешь. А немцы давно из колоколов готовят шрапнели, так что и в будущем изготовлять не из чего.

— Вот видите! — торжествует Костров.

И, охваченный приливом победоносной воинственности, мгновенно впрягает в колесницу истории крылатую конницу желательного и подгоняет её плетью лжи и фантазии.

— А ведь Ярослав назад отобрали! — говорит он за завтраком. — Под Перемышлем вдребезги немчиков расколошматили: на тридцать вёрст отогнали. Пленных тысяч сорок набрали...

— Кто вам сказал?

— Чуйко. Солдат из третьего парка. Из Киева приехал.

— Вы сами с ним говорили?

— Нет. Косиненко рассказывает.

— А что ещё вам Косиненко рассказывает?

Косиненко — денщик Кострова, получивший от прапорщика Болконского прозвище Анти-Ханов.

— Говорит, — блаженно лепечет Костров, подливая себе в рюмку, — что новую артиллерию подвезли.

— Откуда?

— Из Владивостока.

— Тяжёлую?

— Да-а... Тяжёлую. Двенадцатидюймовые пушки!..

И, как всегда, к патриотическому воодушевлению Кострова мгновенно примешиваются гастрономические восторги.

— А какие поросяточки на площади бегают, — кричит он, прищёлкивая пальцами. — С розовой кожицей, тупорыленькие, фунтиков по шесть. Вот такие... Отварить бы такого пискленочка в молоке... да поджарить, чтобы корочка под зубами хрустела... да начиночку бы из каши... да обложить бы бордюрчиком из хрена... да под брусничное варенье... Э-эх, родина!..

...Немцы форсируют Сан. И одновременно ведут наступление в районе всей 8-й армии. Ганеных пока мало. Но все в один голос твердят:

— Выбьет!.. Где уж нам с немцем драться..

Вечерняя сводка говорит: «Командующий армией приказал 3-му Кавказскому корпусу, 24-му корпусу и 29-му корпусу немедленно перейти в наступление с целью поддержать 8-ю армию и отвлечь натиск противника, действующего на правом фланге».

— Да-а, — задумчиво поглаживает усы Базунов. — А о Северном фронте ни слова.

— Значит, затишье, — оптимистически высказывается Валентин Михайлович.

— Вряд ли. Когда затишье бывает, так и пишут: затишье. А молчание — плохая примета.

...С утра получена из штаба дивизии «секретная» бумажка: «Новые тыловые дороги».

Для 9-го корпуса тыловая дорога: Здзяры — Янов — Туробин — Пиотровск — Пяски — Влодава.

Для 70-й дивизии: Уланов — Пюльце — Депутаты — Гройцы — Флисы — Кжемень — Брюнев — Хржанов — Собесска Воля.

— Хороши секреты, о которых весь город знает, — ворчит Базунов.

19 мая пять часов утра. Мучительно хочется спать, несмотря на тяжкий грохот орудий, несмотря на то, что от исхода сегодняшнего боя, быть может, зависит судьба России. Здесь, на Сане, собраны все наши лучшие войска. На тесном пространстве от Синявы до Белгорая сосредоточено восемь корпусов. Поражение равносильно разгрому.

Сегодня исполнилось десять месяцев войны. Прапорщик 81-й дивизии землемер Савицкий уверяет, что если бы перевести на медные копейки все деньги, затраченные Россией за эти десять месяцев на войну, то этими медными копейками можно было бы вымостить весь земной шар и перекинуть висячие мосты через Великий и Атлантический океаны. И что же? Одиннадцатый месяц войны мы начинаем с того же, чем начинался первый: с отступления на Холм.

Будущему историку захочется облечь это сражение на Сане в траурные, драматические одежды. Он будет описывать ураганы в природе и потоки злобы и ненависти в сердцах. А кругом — безобидное спокойствие и такое мирное голубое небо. Радостно чирикают воробьи. Приветливо разгорается солнце. Мягко шушукаются листья. Блестит по-весеннему молодая трава. Спят жители. Спят офицеры и солдаты, не участвующие в бою. Спит «любовь к отечеству и народная гордость».