Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Чехов прямо и косвенно советовал ей не казаться другой, быть не хуже и не лучше, а тем, что она есть: неглупой, доброй, не нашедшей еще ни своего призвания, ни дела. Не очень, может быть, счастливой, но не несчастной. За его шутками просвечивало в 1891 году серьезное увлечение Ликой. Уехав зимой в Петербург, он писал сестре: «Поклон Лидии Егоровне Мизюковой. <…> Скажи ей, чтобы она не ела мучного и избегала Левитана. Лучшего поклонника, как я, ей не найти ни в Думе, ни в высшем свете». Он передавал чужие похвалы ее красоте, сам говорил о ней: «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика!»; «Златокудрая Лика»; «Очаровательная, изумительная Лика!»

Весной, из-за границы, Чехов в письмах домой непременно упоминал Мизинову: «Ты, Маша, и Вы, Лика…» Будто присоединял невольно к своей семье. Звал ее в Богимово. Снова и снова. Шутил: «Поймите Вы, что ежедневное ожидание Вашего приезда не только томит, но и вводит нас в расходы: обыкновенно за обедом мы едим один только вчерашний суп, когда же ожидаем гостей, то готовим еще жаркое из вареной говядины, которую покупаем у соседских кухарок».

Он уговаривал Лидию Стахиевну покинуть ненадолго Покровское, общество родных, а заодно и Левитана с Кувшинниковой, гостивших в соседнем имении. Описывал ей парк, темные аллеи, лунные ночи, соловьев, индюков и рисовал картину: «Мы часто ходим гулять, причем я обыкновенно закрываю глаза и делаю правую руку кренделем, воображая, что Вы идете со мной под руку». Вместо подписи изобразил сердце, пронзенное стрелой. Но она не ехала в Богимово. Может быть, ждала от него особых «литературных» посланий? Ведь он писатель, да еще известный. Можно представить, как восхищался художник Левитан ее красотой, если в шутку писал Чехову: «Пишу тебе из того очаровательного уголка земли, где все, начиная с воздуха и кончая, прости Господи, последней что ни на есть букашкой на земле, проникнуто ею, ею, божественной Ликой! Ее еще пока нет, но она будет здесь, ибо она любит не тебя, белобрысого, а меня, волканического брюнета, и приедет только туда, где я. Больно тебе все это читать, но из любви к правде я не мог этого скрыть».

Здесь, в Покровском, где Лика выросла, где были атрибуты романтической беллетристики (старинные парки, аллеи, старый дом), складывался странный «треугольник» — скрытое или мнимое соперничество между 44-летней Кувшинниковой и 20-летней Мизиновой. Чехов незримо присутствовал в их разговорах.

В дождливые вечера Левитан читал вслух Софье Петровне и Лидии рассказы друга, восхищался описаниями природы и иронизировал над собой в письме Чехову: «Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь! Вот где настоящая добродетель!» Обещал приехать в Богимово, звал усиленно в Затишье. Кувшинникова в приписках к письмам Левитана, в манере своего московского салона, называла Чехова по фамилии, говорила, что они с наслаждением переживают его повествования.

Может быть, этот «треугольник», этот стиль Кувшинниковой, эти вечерние чтения Чехов спародировал в коротеньких письмах Лике. Одно, без подписи, якобы от страстно влюбленного поклонника: «Дорогая Лида! К чему упреки? Посылаю тебе свою рожу. Завтра увидимся. Не забывай своего Петьку. Целую 1000 раз!!! Купил рассказы Чехова: что за прелесть! Купи и ты. Кланяйся Маше Чеховой. Какая ты душка!» Другое, с намеком на Головина, уездного предводителя дворянства, поклонника Мизиновой: «Дорогая Лидия Стахиевна! Я люблю Вас страстно, как тигр, и предлагаю Вам руку. Предводитель дворняжек Головин-Ртищев. P. S. Ответ сообщите мимикой. Вы косая».

На этих письмах нет даты. Но по некоторым реалиям и деталям можно предположить, что они посланы в начале июня и что 17 июня Мизинова отвечала и на эти пародийные письма, и на письмо Чехова от 12 июня. Ответ был резким и растерянным. Лидию Стахиевну могло обидеть слово «баловство» по поводу ее хворей. И выговор за грубые слова в письмах. И фраза в ее адрес — «увлекшись черкесом Левитаном». И просьба, которую Чехов передавал Левитану: «Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о Вас. Во-первых, это с его стороны не великодушно, а во-вторых, мне нет никакого дела до его счастья». И раздражение против Кувшинниковой, не отпускавшей Левитана от себя ни на шаг.

Как бы то ни было, но отвечала она Чехову грубостью, за которой угадывались слезы: «Прежде всего, хоть Вы и „знаменитый Чехов“, но Вы пишете глупости, или как доктор Вы ничего не смыслите <…>. Вы идиот. Так как в моем письме не было ни одного неизящного выражения, а Вы все-таки мне пишете, что я мало воспитана, то я в этом письме постараюсь пополнить недостаток. <…> Когда приеду, то обязательно привезу на Вас палку, чтобы и Вас поучить вежливости. <…> У нас <…> Левитан, на которого, впрочем, мне приходится только облизываться, так как ко мне близко он подойти не смеет, а вдвоем нас ни на минуту не оставляют. Софья Петровна очень милая <…>. Она, по-видимому, вполне уверилась, что для нее я не могу быть опасной <…>. Вот еще что. Не смейте Вы мне писать так о Левитане, Вы, действительно, анафема. Вы только портите мне всегда и во всем <…>. Ни со мной, ни с Левитаном на свиданьях не сделается ничего, успокойтесь!»

Весь вздор, вся нескладица, какая-то невзрослость этого письма объяснимы. В нем не прочитывалось желание оскорбить Чехова, задеть обидчика. Не в характере Лидии Стахиевны — специально и побольнее ранить человека, причинить кому-то страдание. Наверно, права была Иогансон, рано подметившая во внучке внешнюю раздражительность и внутреннюю апатию.

Чехов ответил 20 июня. Вежливо, спокойно, сочувствуя «бедной, больной Ликише». Дал насчет «хрипов» и «кашля» серьезный медицинский совет, передал поклон бабушке. Закончил письмо словами: «Больше я писать не буду».

Но у серьезности был насмешливый оттенок: «Вам нельзя ни курить, ни пить. Ни табаку, ни вина, ни пива, ни даже квасу — ни-ни! <…> Есть возможно больше <…> принимайте для укрепления своих дамских нервов бромистый калий и мышьяк. <…> Поменьше разговаривайте и, когда беседуете с бабушкой или Левитаном, не кричите. В письмах добрых знакомых не называйте идиотами».

Встреча, так и не состоявшаяся тем летом, и несколько писем непоправимо изменили русло их взаимоотношений.

Чехов завершал работу над повестью «Дуэль». В словах о любви к российской осени («Что-то необыкновенно грустное, приветливое и красивое. Взял бы и улетел куда-нибудь вместе с журавлями»), в признании, какие «отвратительные дни и часы» переживает врач возле умирающего человека, в перечислении забот в августовских письмах Чехова (о «своем одре»; о безденежье; о поисках новой московской квартиры для семьи; об обстоятельствах, не пускавших в Феодосию к Суворину) растаяло майское настроение, в котором он писал «прекрасной Лике», «адской красавице» и зазывал ее в Богимово.

Да и дачная жизнь наскучила, утомила, судя по письмам. В одном из них он описал Суворину недавний случай своей врачебной помощи: «Везла баба рожь и свалилась с воза вниз головой. Страшно разбилась <…> стонет, охает, просит у Бога смерти, а сама глядит на мужика, который ее привез, и бормочет: „Ты, Кирила, брось чечевицу, после отмолотишь, а теперь овес молоти“. Я ей говорю, что после об овсе, а теперь, мол, есть поговорить о чем посерьезнее, а она мне: „Овес-то у него очень хороший!“ Хлопотливая, завидющая баба. Таким легко помирать». Но в умиравшей крестьянке, может быть, говорили житейский опыт и страх. Чехов уже сам написал Суворину: «Наступает голодный год. Вероятно, будут всякие болезни и мелкие бунты».

К концу лета у Чехова кончились все деньги. Когда Каратыгина в письме из Кронштадта попросила у него взаймы, чтобы расплатиться с кредиторшей, он написал старшему брату: «Так как у меня денег нет, то дай ты (?). А если и у тебя нет, то, будь добр, сходи в книжный магазин и справься там, не приходится ли мне получить за книги хотя что-нибудь. Быть может, скопилось немножко. Если да, то возьми и вручи. Твой А. Чехов». «Скопилось» всего 50 рублей, которые Александр Павлович и вручил Каратыгиной. На переезд с дачи, на уплату летнего долга за московскую квартиру Чехов попросил у Суворина аванс в 300 рублей в счет гонорара за «Дуэль», которую вынужденно предназначил для «Нового времени».