Лесной исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья

Сбылись ли мечты Виктора Викторовича? Не совсем: жизнь распорядилась иначе. Из Виктора не получилось металлурга – он стал геологом. Судьба его сложилась трагически: в 1978 году он погиб в Магаданской области, попав в горах под снежную лавину. Его именем названа горная вершина. Александр не стал ни историком, ни художником, хотя действительно проявлял гуманитарные склонности. А младший сын, Петр, не стал ни хирургом, ни оперным певцом. Его призванием оказалась педагогика. В 1999 году Петр Викторович был награжден званием «Заслуженный работник физической культуры Российской Федерации».

* * *

Теперь, наконец, слово самому Петру Викторовичу Половникову. В его рассказе – послевоенная летопись семейного гнезда на Английском проспекте, быт того времени.

«Я родился в 1944 году, на восьмой день после окончательного освобождения Ленинграда от блокады и помню себя примерно с четырех лет, – говорит Петр Викторович. – Первое знакомство с окружающим миром у меня состоялось через наш сад. К сожалению, теперь от нашего сада не осталось ничего – ни одного дерева.

А тогда теплым солнечным утром я любил обходить сад и следить за его жизнью. Вот распускается черемуха, а затем капает сладким нектаром зацветающий клен и сирень. К черемуховой горке вела тропинка с выступающими наружу сказочными корнями могучей черемухи в два обхвата. К стволу были прибиты дощечки, по которым мы добирались до первого разветвления, а дальше расползались по своим ветвям и лакомились спелой, сладкой, но сильно вяжущей черемухой.

^{Фрагмент из письма Виктора Викторовича Половникова супруге, написанного на следующий день после рождения сына, 5 февраля 1944 г. Из архива П.В. Половникова}

С вершины черемухи за нашими картофельными огородами была видна наша 112-я школа, на другой стороне Английского проспекта – „красные дома“ (позднее оштукатуренные и ставшие желтыми) семейных общежитий Ленинградстроя.

В юго-восточном углу сада к брандмауэрной стенке прилепились два ветхих сарая, в одном из них сохранились во время войны, а в 1957 году были вывезены в садоводство интересные архивные материалы, собранные отцом.

На небольшом просвете за стенкой стояла бревенчатая прачечная, которой пользовались жители близлежащих домов. На юге за забором нашего сада вытянулся двухэтажный деревянный дом по Козловскому переулку. Западную границу сада охраняли два солидных зеленых сарая, обитых железом. Они принадлежали хозяину по прозвищу „Кувшиное Рыло“, работавшему завхозом в какой-то школе. Что находилось в сараях, было загадкой: его содержимого никто никогда не видел.

К зеленым сараям примыкал сарай „Петьки-энкаведешника“, занимавшего квартиру во втором этаже. В сарае каждый год откармливался поросенок, и было очень печально, когда его лишали жизни. Спинами к этим сараям стоял коровник Лисовских. К нему примыкали сараи таинственного каменного четырехэтажного дома с бетонным балконом, нависавшим над Козловским переулком^[77]. За свой внешний вид это сооружение именовалось в народе „дом-столб“. По преданию, этот дом посещал Григорий Распутин. Может быть, все это и неправда, но такие легенды бытовали.

Примерно в 1952–1953 годах вокруг нашего сада появился забор. Все жильцы нашего дома, в том числе и дети, принимали участие в строительстве этого забора. Его соорудили на деньги, вырученные от продажи на ближайшем Светлановском рынке букетов сирени, которая росла в нашем саду. Сирень была очень необычная: одна темно-фиолетовая (такую я видел только в питомнике Лесотехнической академии), а другая – белая махровая. При продаже она шла нарасхват…

Прекрасно помню наш Английский проспект – булыжная мостовая, с двух сторон – широкие канавы, глубиной не меньше метра, с пологими откосами. Зимой по этим канавам прокладывали лыжню, а весной в некоторых местах они наполнялись водой, в одной из них я едва не утонул, когда мне было четыре года. А когда высыхали, то в мае зацветали ковром одуванчиков, из них мы сплетали венки и делали свистульки.

Хорошо помню, что недалеко стояли дома, о которых ходили легенды. Про один дом в начале Английского проспекта говорили, что якобы в нем до революции был публичный дом и знаменитую „Яму“ Куприн писал именно „по следам“ этого заведения.

Из окон нашей квартиры через Английский проспект на север было видно желтое здание „дома малютки“, фасадом выходящее на 2-й Муринский проспект. Перед его оградой пустовало заброшенное земляное заброшенное продуктовое хранилище. На его пологом южном склоне уже ранней весной появлялись зеленая трава и первые цветы мать-и-мачехи. Зимой же все это 150-метровое пространство до „землянки“ заметалось глубоким снегом, по нему я в пять лет проложил свою первую лыжню.

Одним из самых загадочных мест были мощные железобетонные сооружения в парке Лесотехнической академии. Зимой их выступавшие над землей вершины становились естественными снежными холмами, с которых мы катались на лыжах.

Питомник ЛТА был в то время доступен (не помню замкнутой ограды), и мы обследовали в нем полуразрушенный летний дворец с белыми деревянными колоннами, стоявший, по-видимому, для маскировки над одним из железобетонных сооружений. В первом этаже был проем для спуска по лестнице в подземный ход, там стояла вода по колено, а дальнейшее движение преграждала металлическая решетка. То же самое было и в других местах выходов наружу подземных ходов. Естественно, непознанное и таинственное вызывало огромный интерес, но мы не могли узнать – что там, за решетками…

Многообразны были наши детские забавы 50-х годов теперь уже прошлого века. Носили они эпидемический характер: если один что-то придумывал, сразу же подхватывала вся округа. Конечно, маленькие играли в дочки-матери. Чуть-чуть подрастали, и занятия становились совсем другими.

Сразу вспоминается катание обруча от бочки или велосипедного обода – одно из самых невинных занятий. А вот катание в автопокрышке, где надо было свернуться в позе эмбриона, – это было уже гораздо серьезнее. Голова кружилась, дух захватывало!

Катались и на самодельных самокатах. Жили скромно, купить самокат было дорого, поэтому делали их своими руками. Подшипники доставали с Кушелевской металлосвалки. Катались там, где асфальт, в ту пору он покрывал только проспект Энгельса и Новороссийскую улицу – остальные магистрали были еще булыжные.

Хорошо помню наши катания на трамваях. Набиралась ватага ребят, и мы отправлялись путешествовать по городу. Ведь только трамвай в то время связывал Лесной с центром. У нас ходили трамваи № 9, 18 и 40.

Кроме „любознательного“ катания было еще и „спортивное“. Для него годились только вагоны старого образца, имевшие открытые площадки. В этом отношении „американка“ была неинтересна: на нее не вскочить на ходу и не выпрыгнуть. Бытовали также особые понятия: „насаживать“ означало впрыгивать на подножку, а „осаживать“ – спрыгивать на ходу. Причем „насаживать“ следовало на подножку задней площадки последнего вагона.

Занимались этим делом на изгибах участка трамвайной линии около станции Кушелевка, до сих пор именуемого студентами-политехниками за его необычную форму „интегралом“. Еще одним местом „насаживания“ и „осаживания“ являлся поворот, перед которым трамваи № 18 и 40, идущие под уклон с Политехнической улицы мимо дома Котлова, притормаживали и поворачивали на 2-й Муринский.

Конечно, катались и на трамвайной колбасе. Причем не столько из-за жажды острых ощущений, сколько вынужденно. Ведь после окончания рабочего дня трамваи по 2-му Муринскому проспекту шли переполненные. Народу было битком, люди висели на подножках, на „колбасе“ и даже между вагонами. Трамваи были словно обвешаны свисавшими с них гроздьями людей…

Зимой, когда было скользко, катались на коньках (и без них тоже) за грузовиками, ухватившись на их задний борт руками или специальными крюками. Одно время увлекались ходулями. Делали их из жердей, прибивали к ним упоры и подножки. На ходулях воевали, сваливали друг друга.