Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка. Истории : (записки неунывающего)

— Что с тобой?

И когда тот лепечет что-то о вожделенном месте, он получает ответ:

— Тебе, сперва, поправиться надо!

Скажу сразу, что спектакль имел огромный успех. Играли премьеру во Дворце культуры на 1500 мест одного из крупных заводских комплексов. Что творилось в зрительном зале! Начало было встречено хорошо, дальше — очень хорошо, а последний акт зрительское восприятие я сравнил бы со стадионом — громоподобно! Актерам приходилось пережидать раскаты смеха, чтобы сказать следующую реплику. Спектакли шли с большим успехом.

Я был рад, что мою пьесу поставили и она имела успех именно в Рыбинске. В этом городе жили мои двоюродные сестры по дедушкиной «лесгафтовской» линии — Юля, Нина и Шура. До 1934 года они вместе с братом Андреем — «Дюкой», о котором я уже писал, его детьми — Миленой и Виташей и своей мамой мирно жили в Ленинграде. Но после убийства Кирова эта семья, как и многие тысячи ленинградских интеллигентов, была сорвана с места. Злая воля нашего Хозяина, не могшего простить Кирову его популярности, заставила его убрать любимца народа, да еще вдобавок и «разгрузить» город от ненавистных ему интеллигентов — специфической ленинградской публики. Младшая из сестер, Шура, заезжала в Москву во время их выселения, я утешал ее, но что я мог сказать? Местом их жительства был определен сперва Саратов, а потом Рыбинск. К тому времени умерла их мать Анна Ивановна Дреземейер, старший брат Андрей оказался в заключении, шестнадцатилетнего Виташу тоже загребли, и он умер на трудфронте, где-то на лесоповале в Коми…

У Юли, Нины и Шуры в Рыбинске было две комнаты в коммунальной квартире, где на весь длиннющий коридор — одна кухня и один туалет. Но, несмотря на все невзгоды, обрушившиеся на эту семью, сестрам удалось сохранить свою петербургскую закалку. Они достойно воспитали свою племянницу Милену, ставшую прекрасным педагогом-словесником. Сестры все это время жили очень дружно, были полны энергии, занимались преподаванием. Свидание наше было радостным, мы много и долго вспоминали старое. Побывав на моем спектакле, кузины остались им и мною довольны.

ГЛАВА VI

Обитатели общественного подвала — профкома московских драматургов

Хочу рассказать о нашем «подвале», который в моей жизни занял значительное место. «Подвал» — это место, где разместился профессиональный комитет московских драматургов, организация по-своему удивительная.

Очевидно, еще в самом начале 30-х годов власти были обеспокоены положением пишущей братии в нашем государстве. Пытаясь все организовать, прибрать, так сказать, к рукам, они столкнулись с неуправляемой стихией. Сидят себе по домам писатели и пишут. Что пишут? О чем? Вот какой-то Булгаков написал «Роковые яйца». Фантастика? А направление какое? О-о… Или другой, Е. Замятин, тоже фантастика, жанр вроде безобидный, но название какое — «Мы»! Значит, про нас это? И ударил-то как… Ладно, уехал за границу. Но оставшиеся-то! С ними как быть? Как осуществить контроль, хотя бы самый минимальный? Объединения писателей есть, но это не то, это творческие объединения, государством там и не пахнет.

И вот в 1930 году, при ЦК Союза работников полиграфии и печати создается Центральное бюро писателей — первая попытка объединения писателей хотя бы на базе профсоюза. Этому бюро был сразу же подчинен Литфонд СССР, что, конечно, было важно, так как Литфонд — это деньги, это помощь.

В составе Центрального бюро работали такие писатели, как В. Бахметьев. Ф. Гладков, В. Билль-Белоцерковский, Мате Залка, Л. Сейфуллина, К. Тренев и другие. Большое участие в этом новом объединении принимал также М. Горький, чутко откликавшийся на все, что касалось писателей.

В 1932 году, после принятия 23 апреля Постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», были созданы профсоюзные писательские комитеты, то есть писательское творчество было приравнено к обычному труду, где права трудящихся были обязаны защищать профсоюзы.

Как видите, все вроде правильно, но писателям этим решением сказано: вы такие же, как и все остальные работники на просторах нашей Родины. Не высовывайтесь!

И было бы все как задумано государством, посадили бы во главе комитетов платных служащих, энкаведешников, и стали бы эти комитеты обычным подведомственным советским учреждением, но… Вся штука-то в том, что, как это было у нас, в комитете драматургов, вся работа проходила на общественных началах, то есть бесплатно. А такой труд сам себе подбирает людей. Сюда идут только те, у кого есть природное стремление отдать часть своей жизни товарищам. Вот так и родился наш профком, удивительная организация. Уж как ни трепали его, закрывали, вновь открывали, присоединяли, разъединяли — он оставался живым организмом, держащимся на людях, на их энтузиазме, на редкой добросовестности, словом, на Избранных в прямом и переносном смыслах. И первым, кого я хочу назвать в этой плеяде — Марк Адольфович Тривас. Это он взял в свои руки только что родившегося младенца и дал ему дальнейшую жизнь.

Марк Адольфович Тривас

— Вы, русские, ничего не понимаете, — говаривал наш профкомовец, сценарист М. Маклярский. — Тривас — это все равно, что у вас какой-нибудь Рюрикович, или еще древнее.

Мне говорили, что предки Триваса, спасаясь от преследования инквизиции, прошли всю Европу и осели наконец в России. Род их очень древний — чуть ли не с Мафусаиловых времен.

Сам Марк Адольфович учился в иезуитском училище в Петербурге. В тридцатых годах он организовал театр малых форм и с ним гастролировал по периферии, пропагандируя идеи первой пятилетки. Затем он переехал в Москву, некоторое время работал в профсоюзах, затем начал писать об эстраде и для эстрады, то есть стал, по определению тех лет, малоформистом. Наряду с этим для него был характерен интерес к области, где человек вступает в соревнование с силами «потусторонними», еще не вполне объясненными — имею в виду явления парапсихологии, телекинеза, левитации, а также тайны индийских йогов. В какой-то мере это, видимо, и дало толчок к написанию им совместно с А. Вадимовым книги «От магов древности до иллюзионистов наших дней».

Не знаю, насколько увлечения магами и иллюзионистами сочетались с профсоюзной деятельностью, но работа по сколачиванию профорганизации драматургов постепенно захватывала его все больше. Он отдал ей всего себя. Тут были и несбывшиеся мечты, и невидимые стороннему глазу страсти, и особенности характера — все.

Только однажды открылась мне эта бездна, когда мы с женой были у него в гостях. Как водится, выпили, и вдруг его прорвало. Повод был самый пустяковый, но он приоткрыл мне душу Триваса. Всю жизнь сгибаться, юлить, просить, ходить все время в замах, секретарях при председателях профкома — Н. Погодине, К. Треневе, Л. Никулине, В. Лебедеве-Кумаче, потом снова Н. Погодине и, наконец, при вашем покорном слуге, который, в конечном итоге, занимал этот пост с 1963 года свыше двадцати пяти лет! Тривас хорошо понимал, что никогда не мог бы претендовать на первое место, и это при его натуре, жаждавшей масштабов деятельности, свободы, натуре, рвущейся далеко вперед, стремящейся смести все, что мешает… «О-о, — подумал я, — да-а… С таким заместителем спокойно спать не будешь». Но, может быть, именно могучая энергия этого человека, не находившая себе более масштабного приложения в иных сферах в условиях советской действительности, и была обращена на наш профком и сделала его таким, каким он стал. Марк Адольфович был всегда в профкоме. И когда наш комитет выгнали из Дома Герцена [106] — он принимал членские взносы на Тверском бульваре. Он был душой освоения здания на Большой Бронной и переживал со всеми очередное изгнание. Отчаявшись, он кинулся к таким гигантам, как Николай Погодин и Алексей Толстой, и сумел заинтересовать их судьбой беспризорных драматургов.