Воспоминания

Утром я проснулась с ощущением того же неимоверного счастья. И с тех пор оно не покидало меня долго, долго… Я собрала исписанные листы, чтобы передать их ему, когда он приедет сегодня. Я увижу его сегодня. Я буду его видеть каждый день, каждый день, и так всегда. Но когда я перечитала это бесконечное послание, увидела беспорядочные строки, бессвязные слова, знаки восклицательные, многоточия… я, не колеблясь, бросила их в топившуюся печку. Такое письмо не понравится ему. Оно покажется ему слишком восторженным, пожалуй, даже экзальтированным, а он так не любит экзальтации. И стиль недостаточно хорош, может быть, подумает он. А переделать письмо я не могла.

В то же утро разразилась буря. Мать страшно рассердилась, что я «ночью принимаю мужчин одна». Но я, нисколько не смутясь, стала спокойно врать: «При чем тут я? Степан открыл дверь Александру Ивановичу, а он, увидав свет в столовой, вошел. Я уже уходила наверх. Посидел несколько минут. Я ему даже чая не предложила, так как самовар уже унесли». Не знаю, поверила ли мне мать. Но мне было решительно все равно. Никто и ничто не могло нарушить счастья, переполнявшего меня. «Чему ты все улыбаешься?» — спросила меня Маша. «Своему счастью», — ответила я. «То-то у тебя такое глупое лицо».

В четыре часа Степан доложил мне (Саша и Маша еще болели, лежали в постели): «Князь Александр Иванович приехали и прошли вниз, в маленькую гостиную». — «Проси князя наверх, в кабинет, и доложи мамаше о нем». Степан вытаращил на меня глаза. Мать никогда не выходила к Урусову, когда Саша принимала его у себя внизу. «Что это значит?» — удивилась и Маша. Я рассказала ей, какой скандал закатила мне мать из-за того, что я принимала одна Урусова. «Но, правда, ты сидела с ним до ночи. Ты ведь легла страшно поздно?» — «Нет, Урусов рано уехал, я сидела одна в столовой, разбирала книги, чтобы не тащить их наверх».

Через несколько минут Степан опять прибежал ко мне наверх: «Наталья Михайловна приказали вам сейчас же иттить в кабинет». Я было хотела пойти в кабинет позже, но что подумает Александр Иванович? Может быть, он беспокоится? И я побежала вниз.

Когда я вошла в кабинет, мать посмотрела на меня сердито, Александр Иванович — встревоженно. Но увидав мое лицо, он мгновенно успокоился. Так оно, верно, «глупо», по выражению Маши, сияло. «Вот я Наталье Михайловне рассказываю о моем вчерашнем выступлении в суде…» — начал он, вопросительно поглядывая на меня. «А я вчера даже не успела спросить вас о нем».

«Пройдемте в столовую, Александр Иванович, — сказала мать вставая. — А ты, Катя, иди разливать чай», — добавила она поспешно, заметив, что я хочу идти. Когда мы на минуту остались одни, Урусов спросил: «У вас были неприятности из-за меня? Мне так жаль…» — «Не жалейте меня, я так счастлива. Я самый счастливый человек на свете!» И мы смотрели, не отрываясь, друг на друга и молчали, пока не вернулась мать.

И начались счастливые дни. Теперь мы уже виделись каждый день: у нас или мы встречались у замужних сестер, у профессора Кирпичникова, с дочерью которого я нарочно подружилась, чтобы бывать у них в доме и видать там Урусова. Встречались мы и в театре, и на концертах.

Этой зимой я была в разгаре своей общественной деятельности. Урусов покупал билеты на благотворительные спектакли, которые я устраивала. Он не пропускал ни одной возможности для нас встретиться. Он участвовал в моих литературных вечерах, где читал «Поэмы в прозе» Бодлера, которые перевел для меня.

Наедине мы видались урывками, как и прежде, изредка переписывались, передавая при свидании свои записки. Я была совершенно счастлива, мне ничего другого не надо было. Лишь бы не менялось то, что было, лишь бы он не менялся ко мне. Урусов был теперь всегда весел, ко мне особенно внимателен и нежен. Интересен и блестящ в обществе еще больше, чем всегда. Когда его слушали и восхищались им в большом обществе, я с замиранием сердца думала: «И этот замечательный человек любит меня, такую маленькую, ничтожную, и все, что он говорит и делает, он говорит и делает для меня, я для него милее и дороже всех». И я молилась в душе, чтобы он не разлюбил меня.

Дня через три после того счастливого вечера у нас в столовой Урусов заехал к нам неожиданно рано и сообщил, что заболела его мать — она с дочерью жила за границей — и сестра вызывает его туда срочно. «Я еду на днях, как только устрою свои дела». И, взглянув на меня, добавил: «Отложить никак нельзя, maman ждет меня». Я пришла в отчаяние. На второй неделе Рождества должен был состояться парадный бал в Благородном собрании (особенно парадный — на нем впервые присутствовал наш новый московский генерал-губернатор — великий князь Сергей Александрович с великой княгиней Елизаветой Федоровной). Урусов дал мне слово быть там, и я страшно радовалась. Мы ехали на этот бал с Ниной Васильевной, значит, я была бы с Урусовым сколько хотела. Я мечтала день и ночь об этой встрече с ним на балу, где в толпе мы были бы одни и спокойно могли бы говорить. Я откладывала все разговоры с ним до этого вечера. Платье мое было готово, очень простенькое, сшитое домашней портнихой, но я теперь не придавала значения своей внешности. Урусов любил меня не за нее, я была хороша для него во всех нарядах.

Когда он стал прощаться, я вышла в прихожую, будто бы для того, чтобы позвонить лакею проводить его. «Вы уедете… вы не будете на балу… вы обещали… останьтесь хоть на несколько дней, — лепетала я, — ведь это единственный, неповторимый случай…»

Я отняла у него шубу, которую он снял с вешалки. Он серьезно посмотрел на меня. Лицо его было расстроенное. «Вы не сомневайтесь, милая Екатерина Алексеевна, что я хочу быть с вами на этом вечере, только болезнь… А вот и Алексей Алексеевич». За мной стоял брат, которого я в своем волнении не заметила. «Здесь холодно, вы простудитесь», — сказал Урусов, пожал мне руку и уехал.

Прошел день, другой… Он не ехал, не писал. Я с ума сходила от беспокойства. И не находила предлога послать ему письмо. Я проехала два раза на извозчике мимо его дома. Комнаты были освещены, но его не было видно в окнах кабинета без штор.

«Я думаю, Урусов заедет еще раз перед своим отъездом?» — спросила я Сашу. «Вряд ли он успеет, да он и простился с нами». Неужели я не увижу его, — меня мучило наше прощанье, его печальный взгляд, в котором ясно был виден упрек. И он увезет это впечатление с собой. Но ничего не могла я поделать, слишком велико было огорчение.

В сочельник, вернувшись от всенощной, мы застали Урусова у нас в столовой. Я чуть не упала от этой радостной неожиданности. Урусов сообщил нам, не глядя на меня, что он получил успокоительный ответ на свой запрос о здоровье матери и поэтому откладывает отъезд до 27-го. А бал 26-го! Он остался для меня, Боже, какая радость! И только теперь мне стало стыдно за то, что я так эгоистично отнеслась к его беспокойству о матери. В этот вечер мне не пришлось его видеть одного, я только мысленно просила у него прощенья.

Прощаясь с ним, Маша спросила, будет ли он на балу 26-го. «Да, — ответил он, — я загляну туда, чтобы полюбоваться на вас». — «Мы выедем в десять», — успела ввернуть я.

Этот бал был самым веселым и счастливым в моей жизни. Когда мы поднимались с сестрой по широкой красивой лестнице Благородного собрания, Урусов уже стоял наверху и ждал нас. Мы не расставались с ним весь вечер. Когда я танцевала, он сидел в зале. И Машу и меня очень много приглашали на танцы. Когда я отказывалась идти танцевать, так мне не хотелось уходить от него, он настаивал: «Идите, танцуйте, я любуюсь вами и Марией Алексеевной и горжусь вашими успехами, чувствуя себя в роли вашего отца». Я очень не любила, когда он называл себя стариком. «Какие глупости», — возмутилась я. Он засмеялся: «Благодарю вас за любезность». И потом очень серьезно: «Это не глупости, я вдвое старше вас». — «Хоть бы и втрое, — перебила я его горячо, — это ничего не меняет». — «Вы очень добры, но в данном случае разница лет меняет все». — «Не для меня».

За ужином Урусов сидел между Машей и мной (по другую сторону от нас сидели наши кавалеры, бессловесные офицеры), недалеко от нас — Нина Васильевна. Она была ослепительно хороша в своем открытом черном бархатном платье со скромным букетиком живых фиалок на плече. Маша была в белом кисейном платье, покрытом лепестками искусственных роз, я — в желтом газовом платье без всяких украшений. Нина Васильевна тревожно поглядывала на мое счастливое лицо. От нее одной я не скрывала, что люблю Урусова, отдала свою жизнь безвозвратно и безумно счастлива.