Дзержинский

Стоял в центре Нолинска двухэтажный дом, окрашенный в желтый цвет, традиционный для царских государственных учреждений. Возвышавшаяся над крышей каланча лучше всякой вывески говорила о том, что здесь помещается пожарная часть. В другом крыле здания размещалась полиция: канцелярия нолинского уездного исправника и околоток.

Пожарный на каланче смотрел, чтобы огонь не охватил дома и сараи нолинских обывателей, а недреманное око господина исправника, коллежского асессора Золотухина бдительно следило, чтобы в их головы не запала искра свободомыслия.

Ссыльные, за которыми исправник по долгу службы обязан был осуществлять гласный и негласный надзор, вели себя Довольно мирно. Положение изменилось с появлением в городе Дзержинского. Этот «вредный полячишка», как именовал его господин исправник, сломал невидимую стену, отделявшую ссыльных от жителей Нолинска. Поступил работать на махорочную фабрику и сразу оказался в гуще рабочих, заделался их другом-товарищем.

В последний приезд исправника в Вятку начальник канцелярии губернатора в ответ на жалобы исправника дал понять, что его превосходительство губернатор Клингенберг не прочь будет запрятать этого смутьяна куда-нибудь подальше.

Уже пожилой, поднаторевший в полицейском сыске исправник сразу смекнул, чего от него ждут. Его превосходительству нужны «основания». Поразмыслив в дороге, он даже обрадовался. Представлялся случай убить двух зайцев: избавиться от беспокойного ссыльного и угодить его превосходительству.

Вернувшись в Нолинск, Золотухин немедленно вызвал к себе околоточного надзирателя Кандыбина. В его околотке находилась махорочная фабрика и жил Дзержинский.

Кандыбин, или попросту Кандыба, обладал типично полицейской внешностью: одутловатое лицо, острые глазки, буравящие собеседника, порыжевшие прокуренные усы.

— Здравия желаю, ваше благородие! — отчеканил Кандыба, вытягиваясь у порога и щелкая каблуками огромных яловых сапог.

— Садись, Кандыбин. Докладывай, как Дзержинский? Забыл, что я тебе говорил? — строго спрашивал исправник.

— Имею сведения, верные люди говорят, — понизив голос почти до шепота, хрипел Кандыбин, — мутят они фабричных. Бастовать, говорят, надо, а царя… Извиняюсь, невозможно даже вслух произнести.

— Что царя? Что ты тянешь? — прикрикнул капитан.

— Спихнуть надо! — выпалил Кандыба и опасливо оглянулся на закрытую дверь.

— А еще, — продолжал околоточный, — в среду у госпожи Николевой они, то есть господин Дзержинский, всех ругали. Хватит, мол, болтать попусту. Народ подымать надо. Против властей, значить…

— Ого! А это откуда тебе известно? — спрашивал исправник, удивляясь неожиданной осведомленности такого неуклюжего и туповатого на вид околоточного.

— Так что, ваш бродь, кухарка господина Калитина слышала. Я и то говорю: «Дуреха, может, не он ето говорил?» А она мне: «Точно, — грит, — он. Я ево еще, как пришел, приметила. Новенький. Да и слова вроде бы русские, а произносит как-то по-особенному, не по-нашему».

Отпустив Кандыбу, исправник закурил и принялся ходить по кабинету. Постепенно в его голове сложился план, с помощью которого он надеялся упрятать Дзержинского, «куда Макар телят же гонял».

— Вас просят зайти к их благородию, — сказал Дзержинскому делопроизводитель, когда Дзержинский и Якшин пришли в канцелярию исправника. С недавних пор они поселились вместе, в том же доме, что и Николева, только на первом этаже. Как лица, состоящие под надзором, они обязаны были в установленные дни отмечаться в полиции.

Отметка в полиции сводилась обычно к чисто формальной процедуре, и занимались ею делопроизводитель или писарь, а тут вдруг к исправнику.

— К чему бы такая честь? — Феликс вопросительно посмотрел на Якшина.

— Сейчас узнаем. — Александр Иванович решительно открыл дверь, пропустил вперед Дзержинского и сам вошел вслед за ним.

Появление Якшина не входило в планы исправника. Он совсем уже собрался попросить его из кабинета, но потом мелькнула мысль: «Пусть останется, лишний свидетель, да еще сам из ссыльных, не помешает».

— Позвольте узнать, господин Дзержинский, — лицо исправника сохраняло учтивость, — с какой целью вы устроились работать на махорочную фабрику?

— Это что — допрос? — запальчиво спросил Феликс.

— Пока нет. Вы же знаете, что состоите под надзором полиции. Вот я и интересуюсь, как живут, чем дышат мои подопечные. По долгу службы, так сказать.

— Извольте, господин исправник. Цель простая — заработать на свое существование, — пожимая плечами, ответил Дзержинский.

— Странно, странно, — исправник взял у писаря бумагу и как бы в задумчивости побарабанил пальцами. — Если вы действительно нуждаетесь в заработке, то зачем же подбивать других бросать работу?

Дзержинский молчал.

— Не позволю! — вдруг заорал Золотухин, хлопая ладонью на столу. Стоявший рядом писарь вздрогнул от неожиданности.

— Забываешься, — переходя на «ты», продолжал кричать исправник, — тебя сюда прислали наказание отбывать, а не людей мутить! Чтоб духу твоего на фабрике не было!

— Не смейте мне «тыкать», — бледный от возмущения отвечал Дзержинский, — что касается работы, прошу не указывать, Где хочу, там и работаю. Да и откуда вам известно, о чем я говорю с рабочими? — Феликс попытался заставить исправника приоткрыть свои карты.

— Нам многое известно, молодой человек; Известно, например, что вы здесь собираетесь сил набираться, чтобы быть готовыми бунтовать, когда «настанет время». Не выйдет! — опять повысил голос исправник:

Он почти дословно цитировал строки из последнего письма Феликса к Альдоне.

«Как он смеет читать мои письма?!» — эта мысль заслонила все. Самообладание оставило его.

— Мерзавец, негодяй! — вскипел Дзержинский. — Он читает мои письма, — пояснил Феликс Якшину.

— Господа? Будьте свидетелями, как ссыльный Дзержинский оскорбляет меня при исполнении служебных обязанностей, — напирая на последние слова, провозгласил исправник.

Тут только Дзержинский заметил, что в темном углу кабинета примостилась на стуле еще какая-то фигура. Настолько бесцветная, что потом, как ни старался Феликс, так и не мог восстановить в памяти ее внешность.

— И вы, господин Якшин, все слышали и, надеюсь, не откажетесь засвидетельствовать, — добавил Золотухин.

Александр Иванович молча наблюдал всю эту сцену. Когда Дзержинский бросил в лицо полицейскому свои гневные «мерзавец, негодяй», Якшин, к великому своему изумлению, заметил, что Золотухин совсем не возмутился. В его глазах промелькнуло злорадство и — Якшин готов был поклясться, что это так, — блеснула даже радость. Это было так нелепо: человека оскорбляют, а он радуется! Призыв исправника к нему засвидетельствовать слова Дзержинского мгновенно все прояснил. Якшин понял, что Золотухин нарочно провоцировал Дзержинского на скандал, понял и то, какую гнусную роль навязывал он ему, заставляя свидетельствовать против своего товарища ссыльного.

— А вы, господин исправник, действительно подлец! — отчетливо прозвучал в наступившей тишине голос Александра Ивановича.

…Был составлен протокол об оскорблении ссыльными Дзержинским и Якшиным нолинского исправника при исполнении им своих служебных обязанностей. Протокол подписали свидетели: писарь и «случайно оказавшийся» в кабинете господина исправника «проситель». Они подтвердили также, и то, что означенные ссыльные «от подписания протокола отказались».

В тот же день Золотухин засел за составление рапорта губернатору. «Вспыльчивый и раздражительный идеалист, питает враждебность к монархии», — писал исправник о Дзержинском. К донесению приложил «основания» — заявление махорочного фабриканта и протокол.

Его превосходительство был несказанно возмущен поведением Дзержинского и вполне удовлетворен представленными документами. В Петербург к министру внутренних дел полетела депеша. Клингенберг сообщал, что «Феликс Эдмундович Дзержинский проявляет крайнюю неблагонадежность в политическом отношении и успел приобрести влияние на некоторых лиц, бывших доныне вполне благонадежными», ввиду чего он решил выслать Феликса Эдмундовича Дзержинского на 500 верст севернее Нолинска, в село Кайгородское Слободского уезда. Туда же его превосходительство «справедливости ради» распорядился выслать и Александра Ивановича Яншина.