По долинам и по взгорьям

Помолчали. Потом отец снова спросил:

— А еще что он говорил?

— Вот про это я тебе, пожалуй, не скажу. Уж ты на меня не серчай. А про последнюю войну накрепко запомни…

Первое время после начала войны на заводе, как и вообще в городе, чувствовалась какая-то растерянность. Работа замедлилась. Наш «секретный» цех опустел. Некоторых взяли в армию, некоторым, в том числе мне и Зотину, предложили уйти «в гулевую», без оплаты.

После проводов Ильи все чаще стал наведываться к нам в дом бородач Синяев, которого связывала с Ильей давнишняя дружба.

Я уже твердо знал, что Малышев, Николай Сивков, Борис Комаров, Илья и Ермаков связаны чем-то общим, близки друг другу. Теперь к этим людям прибавился еще Сергей Артамонович Синяев. Мне хотелось видеть рядом с ними и Шпынова. Однако начальник прокатки, хоть и хороший человек, но барин, и никак не мог я представить себе, что и он может быть таким же понятным, простым и близким, как друзья Ильи.

С. А. Синяев.

Недели через три — четыре, проболтавшись бесцельно — все с войной опостылело: и рыбалка, и охота, — мы с Федей Зотиным получили извещение о явке в свой цех. Там нас двоих сразу же определили управлять мощным гидромеханическим прессом. Мастер, уходивший на войну, торопливо познакомил меня и Федю со сложной машиной, объяснил, что мы должны с помощью пресса выравнивать огромные стопы покоробленного при оцинковке железа.

Радости нашей не было границ.

Федя опять оказался главным, я помогал ему. Теперь грохочущие и дымные цеха завода не пугали меня, как год назад. Я привык к заводскому шуму и даже полюбил его.

Но однажды, уже поздней осенью, пришел конец нашей работе на прессе. Заторопился как-то мой старшой, хотел побыстрее вытянуть пачку, да перегрузил пресс — и винт лопнул. Меня швырнуло к стене, сразу наступила ночь… Из больницы я вышел раньше, чем Федя, у которого были сломаны рука и нога. Вернулся на завод, теперь уже в прокатку, на должность приемщика-весовщика.

В ночную, опять двенадцатичасовую, смену в душной конторке, у полыхающей жаром печки, часто собиралась наша дружная ватага повзрослевших теперь бывших подручных сортировки. Спорили о немецких «цеппелинах», о страшенной жаре вольтовой дуги и многом другом.

Нередко к нам заходили дядя Николай, Борис Комаров и Сергей Артамонович Синяев. Мы умолкали, слушая их рассказы. Яснее становились события далекого девятьсот пятого года и причины войны. Иногда Сивков или Комаров приносили и читали аккуратно сложенные листки нелегальной газеты, которая ходила по рукам проверенных рабочих.

Вечерами в конторку стал часто заглядывать и новый машинист локомобиля, похожий на цыгана, чернявый Верещагин. Я помнил, как перед самым отъездом Илья потихоньку предупреждал Синяева: «Глядите в оба, Артамоныч, что-то мне не по душе новенький, Верещагин этот. Чую, неспроста он с Деревянной грозой намедни шептался…»

Однажды Комаров шепнул Сеньке Шихову:

— Слетай мигом, друг, на локомобиль, скажи машинисту, что шуровщики с генератора шибко звали его посмотреть паропровод: пробивает там у них чего-то, а дежурного слесаря нет. Мигом слетай, а обратно забеги за котлы да открой калитку, которая на запасный ход, на плотину. Только смотри: обо всем молчок!

Дело сварганили чисто, комар носу не подточит, как, смеясь, говорили рабочие, намекая на фамилию Бориса. Шуровщики отвинтили кран паропровода, чтобы машинист не почуял никакого подвоха. Старшой шуровщиков, продымленный, чумазый как черт, рассказал потом:

— Огрел это я его по башке, легонько, доской от мостков. Он, знамо дело, мордой в землю… Ну, а у нас бочка с золой, да мазута в ней еще малость было. Мы его прямо туда… Потом понесли на плотину. А когда его ветерком пообдуло, очухался он, строго ему наказали: «Не ходи, мол, гулеван курчавый, к нашей солдатке Марфушке, а не то и ноги обломать можем!» Небось жаловаться не станет: за ним и впрямь этот грех по части Марфушки-то водится. — Старшой улыбнулся и при всеобщем одобрении шуровщиков добавил: — Еще кого поучить потребуется, ты только мигни нам, враз обалебастрим!

Получив такой урок, новый машинист на заводе больше не появился [2].

Прошел 1915 год. Завод по-прежнему дымил, грохотал, но выделка глянцевого, кровельного железа заметно уменьшилась: уже вторую партию молодых рабочих погнали на фронт.

Многие наши ребята — ученики и подручные — были досрочно поставлены на самостоятельную работу: за станки и к печам. Герману Быкову доверили токарный станок. Пашу сделали старшим в смене шуровщиком-кочегаром печей листопрокатки. Сашу Викулова назначили машинистом копрового электрокрана на мартене.

В 1916 году по совету Бориса Комарова вступили мы — группа заводских подростков — в члены добровольной пожарной дружины, которая помещалась в волостном правлении. Там на сходках при обучении пожарному делу, да и на любительских спектаклях мы всегда улучали минутку поговорить с Борисом или с Синяевым, а иногда и певали «Смело, товарищи, в ногу…» Привычным стало новое для нас, прекрасное слово — «революция».

Тогда же по поручению Комарова я познакомился с одним телеграфистом с железной дороги — Ионычем и стал ходить к нему в гости. Иногда мы просто беседовали о жизни, о заводских делах, но частенько Ионыч сообщал мне какую-нибудь новость или давал записку для передачи Борису либо Николаю Сивкову, которые не могли заходить к нему, так как были на подозрении у полиции.

Мать Ионыча быстро ко мне привыкла. Ее меньшого — Пашуньку, моего приятеля по заводу, — призвали в армию, и она принимала меня как сына. В этом доме было очень много книг. Поджидая хозяина с работы, я обычно читал. Здесь впервые мне довелось познакомиться с чудесными произведениями Максима Горького.

В конце февраля семнадцатого года, зайдя как-то к Ионычу прямо с завода, получил я от него такое задание:

— Беги обратно и передай кому следует, да поосторожней, чтобы чужие уши не слыхали, — по беспроволочному аппарату из Петрограда сегодня секретно сообщили: начались массовые беспорядки, Питер на осадном положении. Дело пахнет революцией, не иначе.

Я мигом добежал до завода и передал сообщение Ионыча Борису Комарову.

— Спасибо за хорошую новость, Сано, — поблагодарил Комаров, а потом добавил: — Теперь иди домой да помалкивай.

На другой день, перед самым концом смены, дверь нашей конторки распахнулась — и в нее ворвался с дымящимися клещами в руках, крайне возбужденный вальцовщик старого крупносортного цеха силач Андрей Елизаров.

А. П. Елизаров.

— Царя скинули! — заорал он своим зычным голосом. — Революция в Питере, братцы!

Все замерли. Сердце мое громко застучало. Кто-то растерянно ахнул:

— Вот те на!..

— Чего же мы теперь делать будем? — спросил Елизаров, обводя глазами рабочих.

— Да это уж ты скажешь, чего делать, а мы тебя послушаем, — тихо ответил Синяев, незаметно вошедший в конторку.

Лицо Андрея побагровело. Он угрожающе повернулся к Синяеву и воинственно взмахнул клещами:

— И скажу! Что ты думаешь?.. Скажу! Бросай работу, айда громить полицию! Губернатора [3] пошли арестовывать!

Елизаров, как был с клещами, выскочил из конторки. Следом за ним выбежали остальные. На заводском дворе к нам присоединились другие рабочие.

«Вот она революция! — ликовал я. — Верно Малышев говорил: «Это будет последняя война за последнего царя».

Губернатора в городской управе не оказалось. Как мы узнали от прибежавших раньше нас рабочих с другого завода, он успел выйти через черный ход, взял первого попавшегося лихача и укатил на вокзал к своему поезду, который всегда стоял наготове. Беглеца попытались было догнать, да где там: поминай, как звали.