Записки из рукава

Слабость постепенно уходит, я обретаю силу и холодное спокойствие. К середине заседания я уже понимаю, что так называемые народные заседатели здесь присутствуют только для мебели, а прокурор — дурак. Да, да, самый обыкновенный дурак! Это даже несколько обидно — меня явно недооценили… Он не задал ни одного вопроса по делу, чтобы не сесть в лужу.

Вечером меня доставляют в тюремную больницу. Моя постель убрана.

— Мы надеялись, что ты уже не вернешься… — грустно говорит мне санитар и идет греть чайник.

Я выпиваю стакан крепкого чая.

Ребята приносят мою постель и подсовывают мне второй матрас: «Тебе надо выспаться перед последним словом». Господи! Еще и здесь! Я засыпаю в счастье.

Еще о суде

Были ли по-настоящему страшные моменты на этом суде?

Да, дважды.

В самом начале, когда все расселись по местам, я стала искать глазами Борисова. Его не могло не быть, но его не было! Когда я дошла взглядом до Натальи, она уже поняла, кого я ищу, и показала мне на пальцах решетку. У меня в глазах потемнело. Она замахала руками, стала делать какие-то успокаивающие знаки, но во мне все оледенело, я ничего не понимала, кроме одного: его тоже взяли, его будут судить, а ему малым сроком не отделаться.

В перерыве его мама остановилась неподалеку от меня и очень громко рассказала, как Володю на улице схватила милиция и отправила его в психушку. Это уже легче, но все равно почти невыносимо: девять лет, и вот теперь еще! Если его взяли из-за меня, то и не выпустят до тех пор, пока меня не увезут из Ленинграда. Где же ты, Володя, что с тобой?

Второе — Трифонов. Встречи с ним я боялась и на его суде, но тогда я еще не читала его показаний полностью. Теперь мне еще страшнее: я знаю, что Трифонов в своих показаниях привел такие факты, которые были известны только КГБ. Требовался свидетель, который изложил в своих показаниях данные, полученные экспертизами ГБ. Он говорил о ширине валиков, которыми делались надписи, о методе их исполнения — где трафарет, где кисть, причем называл все очень точно, точнее, чем это помнят исполнители, — сколько месяцев прошло, например, с апрельских лозунгов! Но Трифонов делает больше, чем от него требуют его покупатели: он связывает исполнение надписей с деятельностью московских диссидентов и даже намекает на руководство зарубежных представителей.

Вводят Трифонова. Я опускаю голову, мне отчаянно стыдно и тяжело. Его поставили напротив меня. Он начинает изворачиваться, уклоняться от ответов. Еще бы! Положение не из завидных: скажешь правду — повредишь себе, повторишь ложь — забудешь о былых друзьях, а они все в зале, все смотрят на тебя, Трифонов. Он начинает нести уж совсем постыдную чепуху о каких-то письмах, якобы отправленных им Л. Корвалану, начинает изъясняться в любви ко мне. Я не выдерживаю и тихо теряю сознание, опустив голову на колени. Из-за барьера меня не видно.

Наталья рассказывает, что в этот момент сидевший рядом с ней сотрудник удивленно спросил:

— Она плачет?!

— Она никогда не плачет! — сердито ответила Наташка. — Это я плачу.

У нее и в самом деле все лицо было залито слезами, когда уводили Трифонова.

Боже! Упаси нас от стыда за друзей!

Почему ты мне не поверила?

Еще задолго до суда и ареста я обещала Наталье, что вытащу Юла на суд в качестве свидетеля. Это было трудно, но я этого добилась. Уже на самом суде мне пришлось сделать на этот счет заявление и повторить, что я настаиваю на его вызове. Юла привели под конвоем. А Наталья мне не поверила, забыла о моей клятве и не пригласила на суд его родителей! Ах, Наталья! Я редко чего желаю всеми своими силами, но когда доходит до этого, то очень-очень редко желаемое не исполняется.

Юл побледнел, осунулся, постарел. Долго не понимал, что от него нужно суду, а что — мне. Глядел на меня с напряженным вопросом в глазах: «Что я должен говорить? О чем?» А я только улыбалась — так рада я была его видеть. Под конец только он понял это, засмеялся и покачал головой: «А ты все такая же!» И его увели уже на годы.

А Наталья мне не поверила…

Возвращение «домой»

30-го суд был очень недолгим — мое последнее слово и приговор. Накануне я так устала, что до того момента, как мне было предоставлено последнее слово, я не нашла ни сил, ни времени подумать, что же я буду говорить. Говорила, как Бог на душу положит, опять-таки следуя тому давнему совету отца Льва, который он привел мне из Писания. Я больше чувствовала, чем слышала то, что говорю. Обращалась я только к друзьям, демонстративно отвернувшись от суда. Я прощалась с ними, прощалась с теми, кого не было в зале, — живыми и мертвыми: с Константином Кузьминским, который в это время волновался за меня и пытался меня защищать из своего Техаса, с Юрой Таракановым-Штерном, которого я успела проводить, с Игорем Синявиным, невольно сыгравшим мрачноватую роль на моем процессе, ибо его показания, которые были абсолютно безупречны, Исакова вертела как хотела (они перевраны даже в приговоре); с Илюшей Левиным, которого заблаговременно арестовали 23 декабря, с Володей Борисовым, насильно упрятанным в психушку 25-го. Я простилась с Татьяной Григорьевной Гнедич, моим Учителем, — как оказалось, не только в поэзии. В середине последнего слова Исакова не выдержала и потребовала внимания, и к себе. Я слегка обернулась к суду, и что-то мне не захотелось продолжать последнее слово, взирая на эти лица: уходя надолго, покидая друзей и родной город, хочется видеть то, что любишь, и просто то, что красиво. Физиономии моих судей оскорбляли во мне чувство прекрасного, и пустая стена передо мной была куда милее. Больше на судей я не оборачивалась.

После перерыва, когда меня вели в зал для слушания приговора, Наташка крикнула мне из толпы друзей: «Юлька, шампанское уже на столе!» «Выпейте за меня», — ответила я.

Приговор я выслушала абсолютно спокойно, даже посмеиваясь, и, по-моему, не только в душе, для пущего куражу скрестив руки на груди. Где-то я даже торжествовала, уж очень нелепо звучал этот приговор: с учетом 43-й статьи и назначением 5 лет ссылки в виде наказания — ниже низшего предела. Напомню, что указанная в статье 190-1 низшая мера наказания — штраф до 100 рублей (!)…

Я восприняла и буду воспринимать этот суд и этот приговор как признание ленинградскими властями, а точнее, КГБ, своего полного бессилия. Чем они ни грозили, чем ни соблазняли — все разбивалось не столько даже о мою твердость, сколько об абсолютное мое нежелание вступать с ними в какие бы то ни было отношения.

Я с большим интересом наблюдаю за их крысиной возней, но я в ней не участвую.

Мои родители пришли на второй день суда, хотя я и просила их этого не делать — они уже достаточно настрадались за всю мою буйную жизнь. Мама сидела спокойная, чуть высокомерная, как всегда, красивая. Отец держался тоже молодцом, хотя чувствовалось, что ему это дается труднее. Но было заметно, что он гордится моим поведением на суде. Это меня порадовало, ибо он никогда не разделял моих убеждений. Слава Богу, хоть признал мою смелость и твердость — это-то во мне от кого, спрашивается?

Был на суде и мой старший сын. Бледен, как всегда в минуты волнения, но голову держал высоко, по-моему!

Вечером меня увезли в «Кресты».

В психушке дежурил самый добродушный из всех надзирателей, Н. Н. Он зовет меня Юлюшкой.

— Что, Юлюшка, домой вернулась? Сколько?

— Пять ссылки.

— Ну ничего, не расстраивайся только. Главное — не на зону.

И санитар дежурил мой любимый — Володя. Удивительно веселый и приятный человек.

— Чаю хочешь?

Поболтали, покурили. Я напилась чаю и легла спать. Вот и кончился «день забот»! Вот я и вернулась «домой». Устала.

Тюремные врачи

На первый взгляд врачи как врачи. Белые халаты, спокойный, участливый голос, пульс щупают при каждом удобном случае. Они даже немножко лечат!