Против черного барона

Теплые слова говорит мне и поручик Цветков. Третий член комиссии тоже вполне доволен…

Потом меня окружают солдаты. Качают, обнимают, жмут руки. Особенно счастлив мой дружок Вася Вишняков, только что начавший обучаться полетам.

Наконец все разошлись по ангарам и самолетам. Я снимаю свое лучшее обмундирование и снова надеваю рабочее. Вместе с Архипом Котовичем и еще одним солдатом закатываем «фарман» на стоянку. Надо осмотреть его и подготовить к очередным полетам…

Офицеры, научившиеся летать в одно время со мной, получили звание военного летчика и отбыли в авиаотряды. Меня же оставили работать механиком. Правда, после сдачи экзамена мне присвоили чин младшего унтер-офицера. Даже наградили карманными серебряными часами. Но никакие чины и награды не могли притупить во мне чувство ненависти к самодержавию.

Осенью 1912 года Международная воздухоплавательная федерация вручила мне диплом № 184 пилота-авиатора. К моему жалованью добавили 5 рублей. Однако еще год я работал механиком и жил в казарме, оставаясь для многих офицеров все той же «серой скотиной».

Стараясь не терять времени, ежедневно облетывал самолеты группы Земитана, испытывал в воздухе «фарманы», построенные в мастерских школы. Первым из летчиков-солдат я вылетел на новом, более совершенном аппарате «Ньюпор-4», имевшем управление другого типа. Выполнял задания по перегонке машин, севших вне аэродрома, на которых господа офицеры лететь не желали. Старался совершенствоваться в полетах на дальность и высоту, в умении ориентироваться.

Я не был каким-то исключением. Почти все те немногие счастливцы из нижних чинов, которым, несмотря на преграды, удалось стать летчиками, пилотировали машину безупречно. Поэтому командование школы решилось допустить к летному обучению еще нескольких механиков. Среди них оказался и мой дружок Вася Вишняков — невысокий русоволосый паренек из глухой псковской деревни. Его прадед, дед и отец славились в своей округе искусной резьбой по дереву. А Василий стал вырезать не наличники для окон, а тоненькие нервюры для самолета. И потянуло его ввысь, туда, где сделанные им крылья волшебно несли других.

Многие офицеры возмущались тем, что летать стали солдаты — бывшие слесаря. И Вишнякова сначала не хотели отпускать из столярной мастерской. Но он каждый свободный час возился с моторами и так хорошо их изучил, что вскоре его назначили механиком к одному из инструкторов. Точно не помню, к кому именно, кажется к Туношенскому. А этот заносчивый поручик не имел никакого желания учить летать солдат.

Однако пытливый и настойчивый Вишняков не сдавался. Бывало, лежим с ним поздним летним вечером в палатке и тихо разговариваем. Наши топчаны стояли рядом.

— Значит, идет разбег, — спрашивает Вася, — ручка отдана, так ее и держать?

— Нет, — отвечаю, — как увидишь, руль высоты наложился на горизонт, это означает, что хвост приподнялся. Тут осторожно выбирай ручку на себя. Услышишь, колеса перестали касаться земли, — замри: ты уже летишь. Аппарат сам идет вверх. Смотри только вперед, чтобы горизонт был ровный. Удерживай его уровень движениями ручки… Понимаешь?

— Ясно…

В конце дня Вишняков, подготовив аэроплан к очередным полетам, садился на пилотское сиденье «фармана» и тренировался в работе ручкой управления и ножными педалями. Мысленно он выполнял все элементы полета, закрепляя знания, почерпнутые во время наших ночных бесед.

Несколько раз Вася просил инструктора дать ему хотя бы один провозной полетик. Но тот даже слышать не хотел об этом. И только однажды, в минуту хорошего настроения, офицер согласился. В воздухе поручик для смеха решил на несколько секунд передать управление машиной солдату. Он ожидал испуга, но не тут-то было. Вася спокойно продолжал вести самолет. Тогда офицер без предупреждения дал левую ногу. Вишняков тоже, ни слова не говоря, плавно перевел ручку влево. «Фарман» послушно выписал координированный разворот. Когда поручик начал выдвигать правую ногу, Вася медленно повел рукоятку вправо. Аппарат продолжал горизонтальный полет. Наступило время начать снижение, рука инструктора легла на свое место. Но Васин кулак, обхвативший стальную трубку, не отпустил ее. Так они вдвоем и посадили самолет.

С этого дня офицер начал возить Вишнякова. Смеясь, Туношенский говорил приятелям, что для спортивного интереса хочет научить солдата летать «немым способом»: ни на земле, ни в воздухе не говорить ему ни слова…

И до чего же чисто выполнил Вишняков свой первый самостоятельный полет! Летал так, будто уже в сотый раз поднялся в воздух.

Когда он, изящно посадив «фарман», сошел на землю, мы крепко обнялись.

— Вот видишь, ничего страшного нет! Теперь и ты станешь летчиком… Понравилось?

— Слов не нахожу, до чего хорошо! — возбужденно ответил Вася.

С 1911 года я повидал в деле многих летчиков. Но ни один из них не пилотировал машину так красиво, как Вася Вишняков. Будто он летал на собственных крыльях, как птица.

Любуясь его полетами, некоторые офицеры Качи покровительственно похлопывали Васю по плечу, подхваливали, дарили «псковскому мужичку» (так они его называли) целковики на водку. Вишняков краснел и наотрез отказывался от денег.

— Спасибо, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — водку не потребляю.

Вася говорил правду. Даже бывая в увольнении, мы никогда не пили: боялись, это повлияет на полеты.

Разве могли тогда предполагать господа офицеры, что через несколько лет некоторые из них будут терять самообладание при одном виде краснозвездного «ньюпора» Васи Вишнякова…

…Классовое расслоение в армии чувствовалось во всем. На каждом шагу нижним чинам напоминали об их бесправии. Я уже говорил, что и после окончания школы авиации мне еще целый год пришлось работать механиком.

Наконец, в сентябре 1913 года, меня назначили на должность летчика и направили в Гродненский крепостной авиаотряд. Но тут меня ожидала вторая неприятность. На новом месте не оказалось самолетов «Ньюпор-4», на которых я летал. Просить о переводе в другой отряд я не решился: вдруг подумают, что испугался.

Для офицеров в ангарах стояли аэропланы новой конструкции — «Фарман-16». Унтер-офицер Лагерь летал на потрепанном «Фармане-7». Другой такой же аппарат предназначался для меня. Однако он недавно попал в аварию и имел жалкий вид: нижние крылья и хвостовое оперение поломаны, полотно порвано, мотор нуждается в переборке. Начавшийся при мне капитальный ремонт машины тянулся около пятнадцати дней. Командир отряда штабс-капитан Карпов и не подумал использовать это время для того, чтобы ознакомить меня с новым типом самолета — «Фарман-7». Пренебрежение к солдату-летчику было так велико, что в день моего первого вылета ни один из офицеров части не пришел на аэродром. А ведь мне, молодому летчику, предстояло впервые вылететь на незнакомом аэроплане, который только что вышел из капитального ремонта.

…«Фарман-7» пошел на взлет. Близится отрыв. Привычно подтягиваю ручку на себя. Жду — сейчас горизонт пойдет вниз. И вдруг раздался треск. Самолет бросило к земле. Последнее, что успеваю сделать инстинктивно, — выключить левой рукой зажигание.

Очнувшись, увидел: меня выбросило метров на семь вперед от скапотировавшего «фармана». Остался жив только потому, что не был привязан. Иначе придавило бы обломками. И пробковая каска выручила: на ее лобовой части оказалась вмятина.

Комиссия установила: на разбеге подломились совсем прогнившие деревянные стойки шасси…

Да, такую «шутку» с офицером сыграть бы не посмели. Я подал рапорт о переводе в любой авиационный отряд, летающий на «ньюпорах». О здешних порядках и об отношении к себе писать, конечно, не стал — бесполезно. Штабс-капитан Карпов, стараясь побыстрее замять неприятный случай, содействовал моему переводу.

В январе 1914 года я прибыл в Одессу, в только что сформированный 7-й корпусной авиаотряд. Тут много летали на «ньюпорах», хотя и без всякой программы: каждый поднимался в воздух и делал что хотел. Встретили меня хорошо: все летчики оказались знакомыми — выпускниками Качинской школы. Командовал отрядом лихой пилот, бывший кавалерист штаб-ротмистр Есипов, друг замечательного истребителя Евграфа Крутеня. Он любил полеты и на редкость хорошо относился к солдатам. Но летом 1914 года командир разбился на моих глазах. Причиной его гибели стала распространенная «офицерская болезнь» — пренебрежение техникой, стремление быть «чистым летчиком».