Воспоминания о Евгении Шварце

В этом кружке не было, по-моему, ничего «тайного». Женя устроил его в своей комнате под влиянием симпатичного семейства доктора В. Ф. Соловьева, имевшего дом напротив квартиры Шварца, где бывал с Женей и я. Этот дом слыл «красным», там часто бывал и Лев Борисович Шварц, бывший в очень хороших отношениях с В. Ф. Соловьевым, обаятельным человеком и известным врачом.

В свой кружок Женя привлек 5–6 реалистов, и мы, собираясь в Жениной комнате 1–2 раза в неделю, читали сообща немногих вольнодумных, но не весьма «опасных» авторов (вроде Гаршина). Указывал материалы отец Жени.

И Соловьев, и Шварц работали в Городской больнице, находившейся недалеко от нашего дома, и мы с Женей частенько заскакивали туда, чтобы Женя мог передать что-либо своему папе. Л. Б. Шварц иногда, забирая с собой нас с Женей, ходил «за Белую» в компании 2–3 фельдшериц. Там они пели студенческие песни и о чем-то таинственно переговаривались, мало обращая внимания на нас. После мы с Женей сообразили, что мы им нужны как маскировка для «красных» разговоров и в отношении Жениной мамы, Марии Федоровны (несколько ревнивой!). Мы с Женей знали, что многие фельдшерицы горбольницы, как и В. Ф. Соловьев и Л. Б. Шварц, были «красными».

Во время одного из посещений больницы Жене в голову пришла идея поспорить со мной, что я не смогу поцеловать в морге мертвеца. Я принял пари с условием, что Женя сделает то же два раза. В морг мы проникли легко, но были тут же замечены санитаркой, которая нас захватила и немедленно отвела к Жениному отцу. Суд был скорый и безапелляционный: оба героя будут стоять у двери в операционную и смотреть. Мы скисли скоро, побледнели, вспотели, и Женя экстренно выскочил в коридор, где его вырвало. Меня отпустили в жалком состоянии, хотя я, в сущности, ничего не видел, только навсегда запомнил разговор: «Надкостницу отделили!» — «Так это же не я ее отделила!»

На наших училищных вечеринках Женя с увлечением танцевал со своей «симпатией» — Милочкой Крачковской, скромной, тихонькой и худой девочкой, которой был верен, на моей памяти, три года — до окончания курса. Они часто гуляли вдвоем в городском парке, о чем-то тихо, но увлеченно разговаривая. Милочка была очень чистенькая и аккуратненькая пай-девочка, а Женя несколько небрежен в костюме под Чайльд-Гарольда.

В жизни класса Женя всегда был горячим участником и «патриотом».

Однажды мы что-то сильно и не очень красиво «нашалили». Классный наставник Б. И. Клемпер, обыкновенно выдержанный и пахнущий хорошими духами, с белоснежным платком в руке, добиваясь узнать виновника, вышел из себя и сказал, что мы укрыватели и подлецы. Женя страшно обиделся за класс, вскочил и закричал: «Ну! Я это сделал» (мы-то отлично знали, что не он). Тотчас же вскочил скромный Ваня Морозов и заявил: «Со мной вместе!» Оба они были любимцами Клемпера, и оба были неспособны сделать такую пакость. Клемпер сначала совсем взбесился и даже затопал ногами, но вдруг внезапно рассмеялся, сказал: «Ну, Дон-Кихоты» и вышел из класса. А Женя экстренно надавал тумаков виновнику (вообще у нас в классе не дрались).

Преподаватели в нашем реальном были вообще хорошие, с хорошим, положительным влиянием на нас. И наш классный наставник Клемпер, и несчастный горбатый, но умный и доброжелательный историк Владимир Васильевич Попов, и естественник Иван Павлович Кавторадзе. Но главным нашим воспитателем с величайшим авторитетом был врожденный, гениальный, скажу я, педагог — наш директор — Василий Соломонович Истаматов. Он знал реалистов от мала до велика, знал кто чего стоит, подходов ни к кому не искал, его авторитет был непререкаем. Он никогда не сердился, не повышал голоса, но никому и в голову не приходило, что у него можно не выучить урока или нарушить порядок. Истаматов так преподавал математику, что его предмет знали все отлично или хорошо, и лишь 2–3 на все училище имели только тройки. На классных работах он не следил за классом — все знали, и никому не нужно было списывать. Почему же он застрял в Майкопе? Что мешало ему продвинуться выше? Однажды приехал ревизовать Училище сам попечитель Кавказского учебного округа Лапотинский (дальний родственник нашей семьи). Он счел за благо остановиться не в гостинице, а у нас. Вот тут-то я и услышал краешком уха его разговор с отцом: он лично приехал в Майкоп, чтобы обелить своего любимца Истаматова, который подозревался в неблагонадежности.

Между прочим, когда Клемпер узнал от всеведующего Иуды Иудовича о том, что попечитель остановился у нас, он стал доброжелательней ко мне, и мои тройки по немецкому обратились в четверки. Это совершенно не соответствовало всему его облику, и мы с Женей между собой его осудили. Другие из наших воспитателей — это Я. Я. Фрей — «француз», о котором я уже писал, физик Викентий Викентьевич Яцкевич, о котором ничего не скажешь, художник Вышемирский — остроумный и вежливый поляк и, наконец, инспектор классов, желчный, мрачный и неприветливый словесник Харламов, которого я не считаю положительным явлением в нашей ученической жизни.

Появилась мода: крошечные гербы на фуражках. Инспектор велел их снять. Послушались все, кроме меня и Жени (хотя мы отнюдь не были модниками), и Харламов, встретив нас на улице по обыкновению вместе, прочитал нам нотацию и велел заменить гербы на другие, побольше. Женя (сама кротость, к моему удивлению) — «А какой величины?» — «Разве вам не понятно? Большие». По идее Жени мы заказали в мастерской громадные гербы — «от уха до уха», и через недельку нарочно попали на улице на глаза инспектору, который чуть не задохнулся от злости.

На другой день в училище были приглашены наши отцы (мой был, кстати, председателем родительского комитета), а после наших объяснений Истаматов забрал обоих нас к себе в кабинет и основательно отчитал, объяснив, что дело не в формальностях, а в сущности, взяв обещание не сердить больше инспектора. Мы его дали и исполнили.

По окончании 7-го дополнительного класса нашего реального училища жизнь разделила нас с Женей. Я поступил учиться в Ленинградский (С.-Петербургский) институт инженеров путей сообщения, а Женя в какой-то университет, и встретились мы в чужом нам городе уже после революции совершенно случайно, и, конечно, оба были очень рады. Мне даже удалось оказать ему какую-то небольшую помощь.

Моя память исчерпана! Женя навсегда остался в моем сознании как дорогой, бескорыстный, всегда меня понимавший друг!

1977. Майкоп

Алексей Соколов

Про Женю Шварца и Юру Соколова

<…>

Теперь о самом Жене. Если бы с 1915 года я потерял всякую связь с Женей и не знал бы, что из него получилось, я не подумал бы, что из него получится писатель совершенно оригинальный, никого не повторяющий, много сохранивший из своего детства. Мальчиком он был слегка жирноватый. Турник и параллельные брусья были ему недоступны. <…> В рисовании ничем не выделялся. Был обыкновенным учеником. Его сильно тянуло к людям. Он был застенчив. Очень любил шутку, остроту. Всегда, когда он появлялся, он вносил большое оживление. Он бывал часто у Соловьевых, у Истаматовых, у Соколовых. Агарков говорит, что он бывал и у Гурских, у них и еще у кого-то.

Теперь о Юре, о котором много пишет в своем дневнике Женя. Имя Юры — Георгий. Еще в дошкольном возрасте Юра рисовал портреты своих близких с полным сходством. На свои необыкновенные способности к рисованию он смотрел как на нечто само собою разумеющееся. Когда он готовил уроки, то постоянно отвлекался, и на бумаге появлялись всевозможные картинки, образы. Я был младше его на 2 ½ года. Когда я заставал его за этим занятием, я иногда давал ему заказы. (Мы оба еще тогда были мальчишками.) «Нарисуй стерву. Нарисуй паскуду». Появлялось и то и другое. Такие заказы повторялись. Ведьма и прочие были уже иными. За время учения в реальном училище он быстро подвигался в рисовании, и в последних классах, когда он выходил с Юлианом Казимировичем, нашим преподавателем рисования, за Белую, где они писали пейзажи масляными красками, получалось, что Юрина работа была заметно лучше.