О времени и о себе. Рассказы.

— Ваня! Дай, Христа ради! Может, это последняя моя просьба.

Знал я, предсмертное желание каждого православного должно быть исполнено. Но не поднялась у меня рука на явное смертоубийство, и я за ремень потащил его в сторону дороги. Вижу уже недалеко осталось. Машины мелькают. Оставил я его, а сам, костыляя, направился в ту сторону. Недолго подождал, подошла полуторка, остановились. Водитель со своим помощником подошли к Николаю, взяли его под руки, а он уже холодный.

Сидя в кузове и склоняясь над другом, я проклинал себя за то, что не дал умирающему покурить, не облегчил его страдания, не выполнил его последнюю просьбу. И поклялся я в тот раз, если останусь жив, никогда и никому не отказывать в куреве. На этом Иван Лукич закончил свое повествование.

Ладанка

Деревенская кузница, в которой работал мой отец кузнецом, находилась всего в ста саженях от старенькой сельской деревянной церкви, поэтому священник и кузнец знали друг друга и дружили. Колокола с церкви были сняты, но служба не прекращалась, даже в свирепые предвоенные годы в ней проходило богослужение. Снятием колоколов в районе занималась отдельная бригада, шабашниками их называли в народе. В 1934 году они появились в нашем селе и сняли три колокола. Конечно, верующие прихожане переживали, но что сделаешь, районные власти были сильнее. А оповещать начало службы необходимо, особенно в большие православные праздники. Село большое, всех не обойдешь. И тут батюшка вспомнил своего друга-кузнеца, пришел к нему, изложил суть вопроса и сказал:

— Афанасьевич! Выручай! На тебя вся надежда!

Можно было подвесить кусок рельса или старый лемех от плуга, но это ни тому, ни другому не понравилось. Тогда кузнец предложил изготовить пушку, поставить ее на колокольне и каждый раз перед началом службы стрелять три раза. Это священнику понравилось, и он согласился. Бывалый кузнечный мастер из старого армейского опыта знал, как это делается. Притащили от церковной ограды чугунную трубу толщиной в руку. Один конец залили свинцом, приладили железными хомутами опору, просверлили дырочку для запала — и пушка готова. Внесли на колокольню, укрепили и для пробы пальнули. Батюшка в благодарность за проделанную работу хотел угостить кузнеца с молотобойцем по-русски, но те от оплаты отказались, мотивируя, что богоугодные дела оплаты не требуют. Тогда отец Алексей снял с себя иконку-ладанку преподобного отца Серафима, на гарусном гайтанчике, повесил на грудь своему другу и наказал:

— Если ты, Афанасьич, будешь собираться на опасное для жизни дело, бери ее с собой, она освящена и сохранит тебя от лихой напасти.

Вскоре после этого священника Алексея забрали и угнали далеко и надолго. А иконка хранилась, как память о добром и отзывчивом человеке.

Но вот началась война. По годам отец не должен был попасть на фронт, и его в 1942 году взяли в нестроевую часть под Муром, где в то время готовился оборонительный рубеж. Рыли противотанковые рвы, возводили надолбы. Весь инструмент, которым работал, подлежал ежедневному ремонту и наладке. Походная кузница, куда направлен был отец, дымила круглые сутки. Немецкие самолеты-разведчики засекали такие объекты и наводили бомбардировщиков. Постоянное скопление людей и техники вокруг кузницы демаскировали ее и создавали угрозу нападения. Мама, провожая своего мужа, шептала ему, чтобы он не забывал молиться, и вшила ему на грудь рубашки написанную от руки молитву «Верую» . А еще она вспомнила о той иконке-ладанке, повесила ее отцу на грудь под рубашку, перекрестила и добавила: «Береги ее, и она тебя сохранит». Бронзовая, чуть побольше спичечного коробка, на груди она особо не беспокоила, но всегда напоминала, что ангел-хранитель постоянно где-то рядом. И что в самую трудную, смертельную минуту он придет тебе на помощь…

— Господи, спаси! Господи, спаси! — причитал отец, когда они бежали в укрытие, спасаясь от бомбежки.

Земля кипела от взрывов. Все укрылись, а он на какое-то мгновение задержался посмотреть, цела ли осталась кузница. Взрывной волной опрокинуло его и чем-то, как кувалдой, ударило в грудь. Очнулся в санитарной землянке. Пожилой фельдшер, тоже нестроевик, осмотрел его и покачал головой.

— Ну, кузнец, видно, ты счастливым родился, — и показывает кусочек железа величиной с наперсток. Застрял он у тебя в ватнике на груди, а в тело не вошел, бронзовая иконка помешала, а то бы служить по тебе панихиду, и все твои шестеро ребятишек остались бы без родителя.

— О, Господи! Неужели это чудодейство Ангела-Хранителя? — думал отец. — Неужто образок святого Серафима принял мою смерть на себя?.

Припомнился священник Алексей с его напутствием и жена, провожавшая его в дорогу. «Вот уж поистине Бог всемогущ!» — уверовал он.

А ладанка эта до сих пор хранится и переходит из поколения в поколение как святая семейная реликвия.

Смертник

Вечером, только вошел я в свою квартиру, как слышу звонок над дверью. Открываю. Иван Тимофеич, из соседней квартиры стоит с газетой в руках и спрашивает:

— Скажи, сосед, ты только о фронтовиках-героях пишешь или о ком другом можешь? Это он имел ввиду, как я понял, небольшой очерк о моем друге фронтовике.

— Заходи, Тимофеич, — пригласил я. — Через порог грех разговаривать. Вот теперь ты говори, а я чай поставлю, под чаек-то удобнее калякать.

И когда на столе появились налитые чаем чашки, я спросил Тимофеича:

— Что-то ты агрессивно больно настроен, давай рассказывай все попорядку.

— Нет, ты сначала скажи: о штрафниках и смертниках можешь написать сейчас? Раньше это было нельзя. Тебе приходилось их видеть живыми?

— Нет, Тимофеич, не видел и писать не приходилось.

— Ну так вот, смотри — это я, Иван Тимофеич, бывший гвардии капитан, командир роты связи, смертник, и вдруг — живой. Ты спросишь, почему раньше не рассказывал. Стыдно было и страшно. А сейчас, вроде, послабление наступило. Если хочешь, так слушай!

Было это в конце января 1945 года. Наши войска после успешной Вислоодерской операции задержались на восточном берегу Одера. Западный берег был превращен неприятелем в неприступную крепость. Наша ударная Гвардейская 8-ая армия, которой командовал В. И. Чуйков, была, как отточенное и закаленное копье, на главном направлении и перед ней приказом командующего фронтом ставилась задача: форсировать Одер и закрепиться на вражеском берегу. В приказе от 21. 01. 45 года было подчеркнуто: «Если мы захватим западный берег реки Одер, то операция по захвату Берлина будет вполне гарантирована». Обстановка складывалась исключительно напряженная. В ночь на 28-ое первые штурмовые группы пересекли Одер и закрепились на небольшом пятачке. Нужна была огневая поддержка. Мною, командиром роты связи, с этими группами были посланы две пары связистов с катушками проводов и телефонами. Уже пора связи заработать, но ее нет и нет. То ли провода перебило, то ли связисты погибли, с этого берега не определишь. Только видно, как начали взлетать белые ракеты. Это наши отряды запросили артиллерийской поддержки, а куда направить залпы, не известно. Нужен корректировщик. Уже с соседних участков звонят в штаб нашего полка, почему у них есть связь, а у нас нет. И тут слышу — передают по цепочке: «Командира роты связи к командиру полка».

Я сразу понял, что это уже предел. Вбегаю в блиндаж, докладываю: «Товарищ полковник!»… А у самого селезенка «мандраже». А он большой, разъяренный, как с цепи сорвался. Поговаривали в полку злые языки, что со службой у него не все в порядке. При его комплекции и возрасте пора бы дивизией командовать, но что-то тормозило. Так вот, он налетел на меня, как коршун: «Ты что, такой-рассякой!» — и по-матушке меня. — В окопах ошиваешься, а там люди гибнут из-за тебя! Застрелю!» — и выхватил пистолет. А в углу адъютант пришипился, роется в бумажках, как будто ничего не слышит. А полковник вошел в раж. «Раздевайся догола, сука! — кричит. «В форму советского офицера стрелять я не буду! Раздевайся, приказываю!» Ну, начал я раздеваться. Снял шинель, шапку. Начал снимать гимнастерку и такая меня обида взяла на этого полковника. Ни за что ведь застрелит. Хотя бы бомба рванула сейчас в блиндаже или снаряд, в душе молил я бога. А, может, броситься на него и выбить оружие, да адъютант рядом, не успею.