Варламов

ный успех.

Шли годы, и вместительный многоярусный зрительный зал

Александрийского театра с дешевыми галеркой и верхними ря¬

дами нежданно-негаданно обернулся ловушкой для попечителей

репертуара. Простой люд — разночинцы, студенты, мелкий тор¬

говый народ — требовал своего.

Огорошенный неудачей «Ревизора», Гоголь тогда же написал

«Театральный разъезд после представления новой комедии».

Действие отнесено в «сени театра» — в сени Александрийского

театра. Кто законодатели искусства, которые, выходя из зала в

сени, обсуждают представленную новую комедию? Светские да¬

мы и господа, некий князь, барственные особы, щеголевато оде¬

тый дворянин, чиновники важной наружности, снова господа —

Первый, Второй, А, Б, В, Н, П... Не перечесть! И только однаж¬

ды «неизвестно какой человек», однажды «очень скромно одетый

человек», один «синий армяк» и только ««один из народа».

«Театральный разъезд» Гоголя — документ истории Алексан¬

дрийского театра 30-х годов.

Опиши кто-нибудь такой разъезд лет через пятнадцать-два¬

дцать — иная предстала бы картина. Куда меньше вельможных

господ и больше чиновников малого ранга, «очень скромно оде¬

тых» и «неизвестно каких» людей, синих и серых армяков. И не

«один из народа».

Этот новый зритель, которому тоже ни к чему бь!л «артист-

аристократ», вслед за Белинским поднял свой голос:

—       Давайте мне актера-плебея!.. Не выглаженного лоском

паркетности, а энергичного и глубокого в своем чувстве!..

И явился такой актер — во всем не чета Каратыгину. Ростом

невелик и говорком тих, тщедушен, и обликом никакой не Ани¬

ка-воин — Александр Евстафьевич Мартынов.

Тоже тянулся наверх, да не к каратыгинской Аполлоновой

колеснице на крыше театра, а малость пониже*—всего лишь к

галерке, что под самым потолком зрительного зала.

Мартынов первый из Александринских актеров пошел в ногу

с передовой русской литературой своего времени. Вывел на сцену

не героя в латах, а человека в заплатах, слугу и чиновника че¬

тырнадцатого класса, бедного нахлебника и обнищавшего дворя¬

нина, актера-бедолагу и робкого просителя; незвонкую трагедию

маленького человека с большой душой и горькую комедию его

будней.

Искусство Мартынова питалось Гоголем, Тургеневым, Остров¬

ским. Он был лучшим Подколесиным («Женитьба» Гоголя), смеш¬

ным и ничтожным в своей «душевной неостойчивости»; побор¬

ником человеческого достоинства обиженного Мошкина («Холо¬

стяк» Тургенева); сердечным другом старому крепостному слуге

Матвею («Провинциалка» Тургенева); нелицеприятным судьей

Бальзаминову («Праздничный сон до обеда» Островского); про¬

никновенным толкователем неотвратимой беды Тихона Кабанова

(«Гроза» Островского)...

Он играл во множестве водевилей, нисколько не смеясь над

житейскими неурядицами людей, забитых сильными мира сего,

и немилосердно осмеивая бессовестных взяточников, самодоволь¬

ных скоробогачей и жадных выжиг.

Каратыгин и Мартынов — две крайние противоположности не

только сценического, но и житейского, нравственного, граждан¬

ского поведения актера. В этом смысле стоит вспомнить два

театральных анекдота, которые в свое время имели широкое хож¬

дение и так разительно точно рисуют два человеческих и актер¬

ских облика.

Рассказывали, будто зашел однажды за кулисы театра царь

Николай в сопровождении своего адъютанта князя Меншикова.

Попался им навстречу Каратыгин. Вытянулся как положено, по¬

клонился.

—       Послушай, Каратыгин, — сказал царь. — Говорят, ты хо¬

рошо представляешь лица. Изобрази-ка ме#ш.

—       Не смею.

—       Я приказываю.

—       Приказания вашего императорского величества исполня¬

ются неукоснительно, — по-гвардейски отчеканил Каратыгин.

Тут же встал в соответствующую позу, вскинул голову,

глаза его стали оловянными. И голосом царя, небрежно, через

плечо бросил Меншикову:

—       Послушай, князь, пошли-ка актеришке Каратыгину кор¬

зину шампанского.

Довольный, засмеялся царь. И изрек:

— Быть посему.

Наутро из дворца была доставлена на дом Каратыгину кор¬

зина шампанского. Слуга царев вознагражден за искусство и

остроумие!

А про Мартынова нечто совсем в другом роде.

Приезжал к нему некий крупный чиновник, будто бы неза¬

служенно обвиненный во взяточничестве и служебных злоупо¬

треблениях. Просил «изобразить его лицо на театре» так, чтоб

узнали, «вошли в положение». Мартынов знал «его дело» и зло

посмеялся над тем чиновником: представил его в очередном во¬

девиле так похоже, что узнали... Беды было — не обобраться ти¬

тулованному просителю!

История эта по-своему изложена Н. С. Лесковым в «буколи¬

ческой повести на исторической канве» («Совместители»).

Отменно ясное свидетельство о гражданских понятиях, ко¬

торые сказались даже в шутке.

Да, если бы кому-нибудь пришло в голову увековечить фи¬

гуры этих людей в живописи, художников можно было бы опре¬

делить совершенно безошибочно: Каратыгина должен был бы на¬

писать Карл Брюллов, а Мартынова, конечно же, Павел Федо¬

тов.

Применительно к Мартынову пошло в ход новое определение

актерского успеха. Поначалу оно было только устным, употреб¬

лялось в разговорах. Спустя годы — замелькало в печати. При¬

шлось оно кстати своим дерзким вторым смыслом: «успех в вер¬

хах»! Были те «верхи» райком, галеркой... Мартынов имел успех

в верхах.

Он был первым из актеров Александрийского театра, о кото¬

ром говорили запросто — гениален!

«В умении быть и комиком и драматиком и заключается ге¬

ниальность Мартынова», — писал Белинский.

Иван Панаев в «Современнике» (1856, кн. 4):

«Мартынов — гениальный артист, глубокий художник, тво¬

рец».

И Тургенев (в предисловии к первому изданию своих дра¬

матических произведений) :

«Гениальный Мартынов удостоил играть в четырех из этих

пьес».

Неотступная в своих взглядах на искусство и литературу ре¬

дакция журнала «Современник» и его авторы устроили торжест¬

венный обед в честь Мартынова. Это было 10 марта 1859 года.

Пришли величать любимого актера его верные почитатели — Тур¬

генев, Некрасов, Салтыков-Щедрин, Толстой, Чернышевский, Доб¬

ролюбов, Островский, Шевченко, Гончаров, Григорович, Писем¬

ский, Курочкин, Панаев, Дружинин... Увенчали его лавровым

венком Тургенев и Салтыков, ленты венка с поздравительными

надпиоями поддерживали Толстой и Гончаров. Славную привет¬

ственную речь сказал Островский. И в речи этой были такие

слова:

«...Самую большую благодарность должны принести вам мы,

авторы нового направления в нашей литературе, за то, что вы по¬

могаете нам отстаивать самостоятельность русской сцены».

Неодолимая судьба не дала Мартынову долгой жизни. Но и

короткий срок его сценической деятельности — важная веха в ис¬

тории Александрийского театра, росстань на художественных пе¬

репутьях, после чего актерское искусство пошло новой дорогой:

к человечевкой правде, естественности и, насколько это было воз¬

можно, к народной жизни.

Только рядом с Мартыновым мог обрести силу прозорливый

талант Юлии Николаевны Линской. Начинала она с Каратыги¬

ным — и ничего не добилась. Повернулась к Мартынову — и обна¬

ружила пристрастие к истине. Властные купчихи, лицемерные ме¬

щанки, провтодушные стряпухи, ловкие свахи, всеведущие сплет¬

ницы, умученные вседневной кручиной крестьянки — вот ее ге¬

роини.

Взамен Мартынова был приглашен на его роли П. В. Василь¬