Вокруг Чехова

Александровны. Увидев однажды ее портрет, дядя Митрофан Егорович полюбил ее как

женщину с первого же взгляда. Эту свою симпатию он перенес на Милечку и сделал ей

предложение. Она отказала ему. Тогда, романтик до мозга костей, он исчез из города. О

том, что он отправился путешествовать, узнали только из писем, которые стали приходить

от него с дороги.

О трудностях тогдашнего путешествия можно судить уже по тому, что между

Таганрогом и Харьковом, на пространстве целых 470 верст, в то время не было ни одного

города, и по пути можно было встретить разве только одних чумаков. Ночевать

приходилось часто под открытым небом, прямо среди безграничной степи. Тогда это были

все «новые места», описанные Данилевским в его романе такого же заглавия, с раздольем,

разбойниками и рассказами о таинственных приключениях, в которых была замешана

нечистая сила. Железных дорог не существовало, и когда наш отец ехал в Харьков за

товаром, то, отправляя его, служили молебен. Одна только Николаевская (ныне

Октябрьская) железная дорога находилась еще в постройке и в описываемое мною время

действовала только на головных участках, причем расстояние от Москвы до Твери (157

верст) поезд покрывал за полутора суток. И это считалось тогда верхом удобства и

быстроты.

Письма дяди были полны глубокого интереса. Все в том же стиле Марлинского он

описывал свою поездку в Москву и в Петербург и свои впечатления от путешествия по

первой тогда железной дороге. Письмо же о посещении им Царского Села побило рекорд и

сразу выявило всю тайную цель такого путешествия.

Войдя в дворцовый парк, дядя остановился в ожидании, не удастся ли ему видеть ту,

на которую походила {32} его возлюбленная. И вдруг – неожиданность: он увидел

направлявшуюся к нему пару. Это шел Александр II под руку со своей женой, бывшей

принцессой Максимилианой. Они приближались прямо к нему. Дядя опустился на колени.

Думая, что это какой-нибудь проситель, Александр II нагнулся к нему и спросил:

– Что вам угодно?

– Мне ничего не нужно, государь, – ответил ему дядя. – Я счастлив только тем, что

увидел ту, на которую похожа любимая мною девушка.

Максимилиана, вероятно, не поняла его слов, а Александр приподнял его, похлопал

по плечу, и они пошли далее.

В этой сцене, конечно, много наивного, но в ту пору, в особенности на окраине, на

далеком юге, она должна была произвести известное впечатление. Так, по крайней мере,

писал романтик дядя, может быть, в значительной степени и прикрасивший в письме

историю встречи в дворцовом парке.

Вот почему, когда Митрофан Егорович вернулся потом на родину, то у Милечки не

нашлось уже больше никаких возражений против выхода за него замуж. Они зажили

вдвоем, состарились, и в их уютном, гостеприимном домике мы, племянники, всегда

находили родственный прием; позднее, поселившись на севере, при каждом нашем наезде

в Таганрог мы любили останавливаться у дяди Митрофана. В этом именно домике и

схвачены Антоном Чеховым некоторые моменты, разработанные им впоследствии в таких

рассказах, как, например, «У предводительши». Мне кажется, что дядя Митрофан

пописывал и сам, потому что, когда мне было уже 25 лет, он затеял со мной переписку и

целыми страницами присылал мне выдержки из описаний природы: «цветочков в

монастырской ограде на монашеских могилках», «ручейков», игриво протекавших по

«росистому {33} лугу», и так далее. Все это были выдержки, в которых по слогу и по

манере письма можно было легко догадаться, что он был их настоящим автором.

Как я упомянул, дядя Митрофан был церковным старостой, и по своему характеру и

по должности он любил принимать у себя духовенство. Желанным гостем у него был

всегда протоиерей Ф. П. Покровский. Это был своеобразный священник. Красавец собой,

светский, любивший щегольнуть и своей ученостью, и своей нарядной рясой, он обладал

превосходным сильным баритоном и готовил себя ранее в оперные певцы. Но та

обстановка, в которой он жил, помешала развить его дарование, и ему пришлось

ограничиться местом настоятеля Таганрогского собора. Но и здесь он держал себя, как

артист. Он эффектно служил и пел в алтаре так, что его голос покрывал собой пение хора

и отдавался во всех закоулках обширного собора. Слушая его, действительно казалось, что

находишься в опере. Он был законоучителем в местной гимназии. Нас тогда училось в ней

пять братьев; я – в первом классе, брат Антон – в пятом. Никто из нас никогда не слышал

от Покровского вопросов. Он вызывал, углублялся в газету, не слушал, что отвечал ему

ученик, и ставил стереотипное «три». Свою нелюбовь к нашему отцу за его религиозный

формализм он перенес на нас, его сыновей. Уже будучи взрослым, брат Антон рассказывал

не раз, как Покровский в разговоре с нашей матерью, в присутствии его, Антона, высказал

такое мнение:

– Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего. Разве только из

одного старшего, Александра.

Он любил давать своим ученикам насмешливые имена. Между прочим, это он,

Покровский, первым назвал Антона Чехова «Антошей Чехонте», чем и воспользовался

писатель для своего псевдонима... {34}

Митрофан Егорович Чехов.

Рисунок С. М. Чехова, 1956. {35}

Уже будучи известным писателем, брат Антон вместе с петербургским адвокатом

Коломниным, тоже окончившим курс в таганрогской гимназии, послал протоиерею

Покровскому в подарок серебряный подстаканник.

Протоиерей, в умилении от подстаканника, благодарил брата Антона и просил

выслать ему свои сочинения.

«Поброунсекарствуйте старику», – писал он (Броун-Секар – изобретатель

омолаживающей жидкости).

Антон Павлович распорядился о высылке ему «Пестрых рассказов», на заглавном

листе которых стояло: «А. Чехонте».

Предсказание старика, таким образом, не сбылось. Из Антона все-таки вышел толк,

но выдуманный Покровским псевдоним стал достоянием русской литературы.

То, что нас было в семье шестеро человек детей – пять братьев и одна сестра – и все

мы были гимназистами, придавало нашей семье бСльшую светскость и интеллигентность,

чем это чувствовалось у дяди Митрофана. Правда, и наш отец, Павел Егорович, любил

помолиться, но, сколько думаю даже теперь, сколько вдумываюсь в его жизнь, его больше

занимала форма, чем увлекала вера. Он любил церковные службы, простаивал их от

начала до конца, но церковь служила для него, так сказать, клубом, где он мог встретиться

со знакомыми и увидеть на определенном месте икону именно такого-то святого, а не

другого. Он устраивал домашние богомоления, причем мы, его дети, составляли хор, а он

разыгрывал роль священника. Но во всем остальном он был таким же маловером, как и

мы, грешные, и с головой уходил в мирские дела. Он пел, играл на скрипке, ходил в

цилиндре, весь день пасхи и рождества делал визиты, страстно любил газеты, выписывал

их с первых же {36}

Егор Михайлович Чехов.

Рисунок С. М. Чехова. 1956.

Гос. музей-заповедник А. П. Чехова в Мелихове. {37}

дней своей самостоятельности, начиная с «Северной пчелы» и кончая «Сыном отечества».

Он бережно хранил каждый номер и в конце года связывал целый комплект веревкой и

ставил под прилавок. Газеты он читал всегда вслух и от доски до доски, любил поговорить

о политике и о действиях местного градоначальника. Я никогда не видал его не в

накрахмаленном белье. Даже во время тяжкой бедности, которая постигла его потом, он

всегда был в накрахмаленной сорочке, которую приготовляла для него моя сестра,