Кэте Кольвиц

Написала и брата, об этом портрете позже вспоминала художница Катарина Лессиг: «Она также и в живописи создала много мастерских работ. Юношеский портрет ее брата Конрада Шмидта был так исполнен, что мог бы быть экспонирован в любой галерее, как портрет молодого человека XIX века без упоминания имени».

В Кенигсберге по берегам Прегеля было много матросских кабачков. В одном из них молодая художница работала днем, пока еще не пришли матросы со своими вечерними спутницами.

За стеной раздавались металлический лязг ножей и вилок, шум портовой харчевни. Она называлась «Челнок» и была удобна тем, что имела два выхода. Можно в любое время закрыть свою папку с рисунками и уйти домой, если за стеной становилось слишком пьяно и шумно.

Шмидт писала мюнхенскому товарищу Полю Хею о том, как делает подготовительные этюды для композиции к «Жерминалю»:

«Я разыскала совершенно великолепный кабачок, в котором может разыгрываться сцена. Это доподлинный притон убийцы, где встречаются матросы, беспутный кабачок с танцами. По вечерам здесь очень шумно. Я подружилась с хозяином и днем, когда зал пуст, рисую там, трясясь и робея… Иногда, когда я брожу по маленьким улочкам, думается мне, что это было бы нечто интересное для тебя. Кривые переулки, дома порой еще XVI столетия. Красивее всего грузчики и матросские кабачки. Они приводят меня постоянно в полный восторг. Может показаться, что я частенько сижу там и пью с парнями шнапс. Так далеко я еще не зашла».

Время в Кенигсберге проходит исключительно плодотворно. Книги вторгаются в жизнь, когда надо отдохнуть от работы. Прочитана «Крейцерова соната» Л. Толстого. Впечатление удивительное, трудное, сложное. Мысль только и занята проблемами семейной жизни, которые с такой обнаженной откровенностью и смелостью поставил перед миром великий русский писатель.

Она гостит у кенигсбергской подруги Елены Блох. Разговоры об искусстве, о жизни. Новая книга К. Каутского, популярно излагающая экономическое учение К. Маркса, прочитана вместе.

А потом вновь свое ателье величиной «с ладонь». Когда устанет, нахлынут воспоминания о веселой мюнхенской поре, снова напишет товарищу.

«Я работаю здесь одна-одинешенька, что мне совсем не так уж не нравится. Но иногда мне очень хочется увидеть что-то у других. А то получается так, будто только сама с собой говоришь… Я нахожу, что, когда работаешь одна, бываешь гораздо прилежнее и продвигаешься, вероятно, лучше вперед… Я восхищалась тем, с какой пользой провела два года у Хертериха и в Мюнхене. Но ведь за одну эту зиму я осуществила неизмеримо больше, чем за все мюнхенское время… Здесь нет никаких отвлечений и распылений сил, и для меня это очень благотворно».

Карл Кольвиц уже стал врачом и практиковался в Берлине. Летом они поженятся и переедут в Берлин.

Надо получить как можно больше навыков в гравировании. В Берлине уже не с кем будет посоветоваться. И Шмидт снова приходит к своему первому учителю граверу Мауэру. Теперь ее интересует только техника гравирования. Как приготовлять грунт для медной доски, какие кислоты применять при травлении.

И пусть отец говорит ей о несовместимости семьи с искусством, она надеется на себя.

13 июня 1891 года Кэте Шмидт стала женой Карла Кольвица. Кончилась пора обручения, она вступила в семейную жизнь.

Временами в Мюнхене, в водовороте молодой свободной жизни, ей казалось, не опрометчиво ли она поступила, так рано став невестой. Приезжала в Кенигсберг, и долгие полосы отстраненности нарушали идиллию ее отношений с молодым медиком.

Впечатлительная, влюбчивая девушка никогда не могла лгать в своих чувствах. У молодых людей были трудные времена.

Но сыграна свадьба, и все стало яснее. Потом даже так запишет Кольвиц в своем дневнике:

«Обо всей поре, когда я была невестой, думаю неохотно, вспоминаю неохотно. Как раз не нехотя, а неохотно… Тогда я позволила себя согнуть. Гораздо более истинным был брак. Уже с самого начала. Были бури, свежий воздух, никаких сентиментальностей…»

Снята квартира в Берлине, на Вайсенбургерштрассе.

Вайсенбургерштрассе, 25

Той весной сирень цвела необузданно. Все кусты усыпаны сильными душистыми гроздьями. Сиренево-белые облака окутывают сады.

Свежесть и весна ворвались в дом вместе с дружескими поздравлениями. Кэте Кольвиц стала матерью ясным майским днем.

Из деревни от подруги Эммы Еэп в Северный район Берлина пришла посылка: огромный короб с расцветшей сиренью, белой, упругой, свежей, бледно-сиреневой, сумеречной и красноватой, обагренной закатом.

Рядом с врачебным кабинетом мужа была комната — первая берлинская мастерская художницы.

Большой стол, водопроводный кран, ванночки с кислотой. Самое немудрое оборудование для гравирования. Даже деревянная скалка из кухни пока служит валиком, которым бумага накатывается на пластину, покрытую краской. Так получается отпечаток.

Когда в руки Кольвиц впервые попала гравировальная игла и она сняла первый оттиск со сделанного ей офорта, она была счастлива. Он сохранился, этот еще робкий оттиск. Все делалось, как советовали опытные граверы. Маленькую пластинку, зажатую плоскозубцами, художница немного подогрела, мягким тампончиком нанесла на нее поровнее слой воска. Потом слегка закоптила его.

Пластина готова. Теперь тонкой иглой делается рисунок. Только не забыть, что изображение нужно наносить в обратную сторону. Иначе все придется начинать сызнова.

Этого человека в низкой шляпе она заметила в приемной у мужа. Он болен, стар, ему живется тяжко и очень нужна помощь доктора бедных Карла Кольвица. Пока в кабинете был другой больной, человек задумался. Таким запомнила его Кольвиц. Сейчас он ясно возник в памяти.

Гравировальная игла высветляет лицо, ухо, охватывает тенью острый нос, вырывает светом иссохшую старую руку и погружает в темноту всю фигуру.

Игла еще бредет по доске ощупью, неуверенно. Скорее бы увидеть, каков оттиск, удался ли офорт.

Снова за советом в книгу. Кислота должна вытравить на меди все штрихи, проведенные гравировальной иглой. Дощечка тщательно смывается, покрывается черной краской.

Самый захватывающий момент. Бумага за уголки снимается с дощечки. Вот он, первый берлинский офорт. Что же в нем плохо, каковы ошибки?

Еще одна проба — этот же человек в шляпе на стуле, за столом. Между сухими пальцами зажата папироса, щеки ввалились, человек тяжело облокотился на руку. Папироса погасла, он погружен в глубокое раздумье. Казалось, сама торопливая штриховка выдает нетерпеливое желание скорее проверить себя.

Художница скоро станет матерью. Она изобразила себя во весь рост. Мягкие складки платья скрадывают ее пополневшую фигуру. Узкая рука прижалась к груди. Молодое лицо сосредоточенно.

Только женщина, испытавшая эти святые мгновения, когда она несет в себе будущую жизнь, может с такой тонкостью передать глубокое погружение в себя. Она слушает биение младенческого сердца, вся обратилась в слух.

Кольвиц склонилась над ванночкой, в которую положена новая пластина. Она слегка покачивает жидкость и пристально всматривается, как постепенно все глубже становятся тонкие штрихи на меди.

Но работу пришлось прервать. Сын слишком настоятельно заявил о себе. Искусство уступает дорогу заботам материнства.

Медная доска осталась лежать в кислоте. Она пробыла в ней слишком долго. Как говорят граверы, офорт был перетравлен. Потом пришлось смягчать перечерненные штрихи.

Этот офорт, который появился на свет вместе с первым сыном, называется «Встреча». Изображена счастливая пара, на руках у отца маленький ребенок, рядом мать, застенчивая и умиленная.

Рабочая семья, одна из тех, с которыми теперь сблизилась чета Кольвиц. Они приходят на прием к молодому врачу. Или художница вместе с мужем посещает больных, видит детей, живущих в темных подвалах без воздуха, бледных, как ростки, тянущиеся к свету. Она идет к женщинам, изможденным нуждой, и находит среди них преданных друзей.