Кампанелла

Томмазо вели по Пьяцца делла Карита ко дворцу нунция. [11] Окна подвального этажа, выходившие в переулок, были затянуты решетками. Нового арестанта принял тюремщик Манат и отвел его в довольно сносную камеру с окном. Кампанелла хотел, чтобы его проводили к нунцию. Почему его схватили? Надзиратель усмехнулся его наивности. И ушел.

К нему никто не приходил, кроме тюремщика, два раза в сутки приносившего пищу. Его никто не вызывал на допросы, никто не объявил, за что он арестован. Его попросту забыли.

День шел за днем. Кампанелла настаивал, чтобы надзиратель напомнил нунцию о нем. Тот ничего не ответил. Кампанелла кричал, барабанил кулаками в дверь. Бесполезно! Когда в следующий раз Манат принес пищу, Кампанелла снова напустился на него со своими требованиями. Тюремщик удивленно пожал плечами и сказал:

— Куда ты так торопишься? У тебя очень хорошая камера.

В мучительных раздумьях и тревожном ожидании тянулись дни. Он ломал голову над тем, что послужило причиной ареста. Неужели фраза, брошенная в библиотеке? В вестибюле было так много народу…

Как вести себя? Церковь никому не прощала гордыни, но даже большой грешник, если он проявлял смирение, мог рассчитывать на снисходительность. Он часто думал о судьбе Авраама. Такой конец страшил каждого. Что же делать? Отрицать, что он насмехался над отлучением? Или каяться? Угодить на костер из-за такого пустяка? Он старался подавить в себе дух возмущения, боролся с отчаянием, пытался заставить себя быть смиренным.

Однажды, в середине дня, его совершенно неожиданно вызвали на допрос. За ним снова явились два стражника в черных плащах, но теперь без ружей, и повели его наверх, в одну из комнат, где проводились дознания. Он вошел и поздоровался с должной кротостью — скромный молодой монах в белой одежде доминиканца.

Трибунал орденской инквизиции был в полном составе. Кампанелла сразу узнал нунция. Никто из присутствующих не ответил на его приветствие. Стражники ушли. Члены церковного суда внимательно разглядывали арестанта. Кампанеллу поразили их лица, тупые и хитрые, жестокие и равнодушные. Да, люди именно с такими рожами пытают инакомыслящих и посылают их на костер! Они еще что-то будут говорить о книгах и упоминать о науке, когда и существуют они только для того, чтобы давить свободную мысль и уничтожать ее носителей. От смиренного настроения Кампанеллы не осталось и тени. Взор его загорается ненавистью и презрением.

— Откуда ты знаешь то, чему тебя никогда не учили? — внезапно, без всяких предисловий спрашивает нунций.

Один из членов суда с красной, испитой физиономией довольно ухмыляется. Кампанелла, вспыхнув» бросает в лицо судьям:

— Я больше сжег в светильниках масла, чем вы за свою жизнь выпили вина!

Он ждет, что раздадутся возмущенные крики, угрозы, брань. Но никто не нарушает молчания. Члены трибунала не спускают с Кампанеллы глаз. Потом нунций говорит, что гордыня — смертный грех и узник не должен новыми ее проявлениями пополнять длинный список своих преступлений. Он советует Кампанелле поразмыслить над своим прошлым и над ожидающей его участью. Дорога раскаяния всегда остается открытой, и святая церковь всегда поможет заблудшему обрести ее.

Кампанеллу водворяют в другую камеру, сырую, темную камеру без окон. Вечером тюремщик не приносит пищи: церковный суд больше всего заботится о том, чтобы помочь узнику стать на путь спасения.

Первое время Кампанелла не понимал серьезности своего положения. Но потом в памяти оживали все страхи, которые он слышал об инквизиции. Он думал о судьбе Авраама, и ему становилось ясно, какая смертельная угроза нависла над ним. Несколько недель его держали на хлебе и воде, и когда в следующий раз вызвали на допрос, то от слабости у него кружилась голова, и он был доволен, что стражники ведут его за руки.

Трибунал был в полном составе. Нунций встретил его тем же самым вопросом, что и раньше:

— Откуда ты знаешь то, чему тебя никогда не учили?

Кампанелла молчал. Его стали расспрашивать о фразе, сказанной в вестибюле библиотеки. Почему он так презрительно отозвался о церковном отлучении? Он попытался оправдываться, но вдруг заметил, что на столе перед нунцием лежит его книга «Философия, основанная на ощущениях». Кампанелла сразу понял: главной причиной ареста явилась не дерзкая фраза, а сочинение, где он защищал Телезия. Ему вспомнили все: и первый диспут в Козенце, и вольнодумство, и смелые речи в Никастро и Альтомонте, и увлечение Телезием, и непризнание церковных авторитетов. Кампанеллу поразило, с какой точностью они цитировали его высказывания, многие из которых он давно уже сам забыл, и с какими подробностями говорили о его пребывании в Сан-Джорджо и Неаполе. Они ставили ему в вину преступные сношения с Авраамом, уход из монастыря, жизнь в доме дель Туфо. Они требовали признаний, что его редкая ученость объясняется не талантом и трудолюбием, а общением с нечистой силой. Ему зачитали даже показания одного клирика, который утверждал, что фра Томмазо до встречи с еврейским чародеем был до смешного тупоумен. Кампанелла указал обвинителям на противоречивость их аргументов. Они говорят о его тупоумии и вместе с тем упрекают его за победу на диспуте в Козенце, происшедшем за три года до знакомства с Авраамом!

Ему напомнили, что он, обремененный столькими преступлениями, должен каяться, а не порочить показания истинно верующих католиков своими хитроумными увертками. Кампанелла понимал, насколько бессмысленно было бороться доводами разума с теми, кто упрятал его в тюрьму только за то, что он именно разуму и опыту отдавал во всем предпочтение.

Он не мог согласиться, когда называли Авраама, этого ученейшего человека, агентом дьявола! Он доказывал, что в занятиях Авраама, великого знатока астрологии и натуральной магии, не было ничего преступного. Нунций заставил его замолчать и прочел вслух официальный документ, из которого явствовало, что Авраам, осужденный за распространение ереси, был сожжен в Риме. Кампанеллу предупредили, что, защищая казненного еретика, он усугубляет тяжесть собственной вины. Подобные речи расцениваются как упорствование в преступных заблуждениях. Церковь милостива, но она отрубает члены, которые начинают загнивать!

Месяц за месяцем продолжаются допросы. Один папский нунций сменяется другим — за Джерманико Маласпина следует Асторджио Сампьетро, за Сампьетро — Альдобрандини, а Кампанелла все еще сидит в подвале, в темной камере без окон, которую называют «секретной». Его по-прежнему держат на тяжелом режиме, не дают прогулок, плохо кормят. Он часто болеет. От холода страшно обостряется ишиас, доставлявший ему столько страданий даже в прекрасном доме дель Туфо.

Инквизиторы не считают нужным прерывать расследования. С трудом отвечает он на одни и те же, из месяца в месяц повторяемые вопросы. Члены трибунала то и дело зачитывают подчеркнутые чернилами места из его книги в защиту Телезия и настаивают, чтобы он признал, что они не имеют ничего общего с церковным учением и граничат с ересью. Он должен был повсюду проповедовать взгляды Фомы Аквинского, а не Телезия!

Когда есть силы, он пытается спорить, ссылается на авторитеты, цитирует отцов церкви, а когда сил нет — а это с каждым днем становится все чаще, — молчит.

Он отрезан от всего мира. Он не знает, что творится в Неаполе, что происходит на соседней улице или даже в соседней камере. Рядом Пьяцца делла Карита, где находится гостеприимный дом братьев делла Порта с его коллекциями, книгами и замечательными людьми, влюбленными в науку. Накануне ареста он обещал им, что придет завтра. Отсюда рукой подать до их дома, но скольким суждено протечь месяцам, если не годам, пока он сможет преодолеть это расстояние?! Да и сможет ли вообще?

Прошла осень и зима, настала весна. Кампанелла знал об этом только по датам протоколов. В камере было все так же сыро и темно. Допросы стали более редкими. Но он не мог спокойно смотреть на ненавистные физиономии судей. Невежды, важно рассуждающие о науках! Варвары, сжигающие не только прекрасные книги, но и людей, их создавших! Он с тревогой ждал приговора. Неужели ему никогда больше не вернуться к своим рукописям, не побывать в Калабрии, не увидеть весны, не услышать женского голоса?