На крыльях из дерева и полотна

— Полетели? — спросил меня Жора. Не ожидая команды и понимая неё с полуслова, как стайка воробьев, налетели на планёр оставшиеся ещё на Горе планеристы. Тяжёлая машина в их руках на диво легко скользит по грязи и камням к краю северного склона. Быстро разворачивается невесть откуда взявшийся амортизатор. Жора занимает место на втором сиденье под крылом, я — перед

ним.

— Натягивай!

Под действием растянутого в четыре конца амортизатора тяжёлый Ш-3 резво прыгает в воздух. Как же он летает? Какова его устойчивость, управляемость? Хватает ли рулей, элеронов? На десятки подобных вопросов в первые же секунды полёта планёр даёт ясный, недвусмысленный ответ. Да, рулей и элеронов хватает. Да, планёр устойчив, послушен. Жора легко и уверенно вводит его в разворот, и мы летим на хорошей скорости вдоль склона. Высота быстро растёт. Вот уже пятьдесят, вот уже около ста метров над склоном. На душе весело и хорошо. Казавшийся на земле тяжёлым и неуклюжим, в воздухе Ш-3 спокойно и уверенно несётся вперёд, мягко реагируя на малейшие движения опытного пилота. Внизу лагерь, выгиб потемневшего от сырости склона. Энергичный разворот, и снова вперёд…

Жора уже явно прочувствовал машину и летает всё смелее и смелее. Сверху хорошо видна дорога на Феодосию, вьющаяся по хребту Горы. По дороге медленно движется запряжённая лошадью телега. Вот она останавливается. Высокий человек с медленными, осторожными движениями сходит на дорогу. Лицо человека поднято кверху. Оно всё время обращено к планёру, как подсолнух к солнцу.

Ну, конечно, это Борис Николаевич, конструктор планёра! Вот так сюрприз приготовили мы ему в последнюю минуту отъезда! Жора покачивает крыльями и лихо разворачивается, чтобы порадовать конструкторское сердце. Сгущаются ранние сумерки. Пора идти на посадку. Журавлёв даёт себя снести к ангарам. У ангаров планёр попадает в «мёртвую зону» и, неожиданно быстро потеряв последние метры высоты и не закончив полностью разворота, грубовато, со сносом садится у большой палатки лагеря. Сбегаются ребята. Шагает с воинственным видом начальник школы Сеньков, как. всегда в очках и обмотках времен гражданской войны.

— По выговору бы вам обоим дать! Что за безобразие! Кто разрешил испытывать планёр?.. Лыжу-то не повредили? Но в общем здорово! И как это вас угораздило? Тоже мне тихони…

Мы знаем: выговора не будет. Разве не в такт с нашими бьётся его большое партизанское сердце?

1932. Никогда не говори "Никогда"!

Только откроешь глаза — и сна как не бывало! Солнце и волны уже плетут мерцающую сеть на потолке веранды дачи Адриана. Скрежет гальки, струящейся в навалах неутомимого прибоя, сразу до краёв наполняет новый день быстрым богом времени. После крепкого сна без сновидений, какой знает только хорошо уставшее мускулистое тело, чувствуешь такой прилив сил, что кажется: стоит только вытянуть перед собой руки, оттолкнуться от крыльца — и полетишь над пенными гребнями волн к далёкому дымно-розовому скалистому мысу Киик-Атлама. …Добродушный газик старательно намолачивает километры, оставляя за собой повороты петляющей по склонам горы дороги. Ленивый западный ветер. Парить нельзя, но зато можно делать учебные полеты, а нам только это и нужно. Инструктирует лётчик Бородин. Его спокойная речь, неторопливые жесты вливают в учлёта так необходимую ему веру в обыденность происходящего.

Негромко, как бы обращаясь к глубине сознания новичка, готовящегося к полёту на «Упаре», дает он точные, предельно сжатые указания.

Смотреть, как «работает» новая конструкция, для её создателя полно невыразимого интереса. Вот планер тронулся и побежал по земле, скользя по ковылю и мелким камням подкованной сталью лыжей. Амортизатор ещё сокращается. Скорость быстро нарастает. Крылья всё с большей силой встречают прозрачный утренний воздух, и планёр, связанный с ними подкосами и расчалками в одну жёсткую ферму, отрывается от земли. В руке у пилота, сидящего на простом деревянном сиденьи, ручка управления, ноги — на педалях.

Планёр в воздухе. Он продолжает набирать высоту, пока ослабевший амортизатор не срывается с крюка. С глухим дробным стуком падает толстый чёрный шнур на землю, разгоняя кузнечиков и ящериц. Пилот успокаивает планёр, делает разворот направо и проносится совсем близко от меня. Крылья и оперение жёлто просвечивают на солнце. Сквозь тонкую обтяжку виден весь скелет крыла — каждая нервюрка, каждая расчалка и раскос. Ещё пара плавных разворотов — и планёр садится в сотне метров от нас. Я с завистью смотрю на счастливчика, вылезающего из кабины. Как и многие конструкторы, я летать как следует не умею, так как тренироваться из-за недостатка времени приходится от случая к случаю, урывками. Досадно, чёрт возьми! Вот уже восемь лет, как я строю планеры! И для чего? Для того, чтобы стать конструктором? Нет! Для того, чтобы летать! Я строю и строю, стал инженером, главным конструктором завода, рассылающего планеры по всему Советскому Союзу, а «подлетнуть» удаётся редко, очень редко. Нет, никогда мне не научиться летать! Эх, паря, паря! Расчерчивал ли ты когда-нибудь, лёжа на животе, плазы? Обтягивал ли ты крылья упрямо сопротивлявшимся перкалем? Работал ли рубанком, скорчившись и наступив ногой на ускользающую рейку, когда другие купались в бирюзовой Волге, загорали, бегали по золотистому песку, устраивая морские бои, неизменно кончавшиеся погоней за уплывшими вёслами? Искал ли ты среди старого авиационного хлама подходящую деталь?..

— Ну как, Олег, полетишь? — Чуть улыбающийся Бородин вопросительно смотрит на меня. И, не дождавшись ответа (нужно ли спрашивать!), велит поставить «Упар» против ветра и прицепить кольцо амортизатора.

— Ты какое упражнение делал последнее? Развороты проходил? Нет? Ну садись. Для первого раза пролетишь по прямой. Следи за углом и кренами. Направление держи вот на тот светлый бугорок, видишь?

Можно иметь воловьи нервы и всё-таки испытывать радостную дрожь возбуждения перед первым полётом на своей новой машине. Трудно передать это ощущение, когда многие месяцы, а то и годы труда, забот, надежд, предположений сплавляются в одной короткой минуте.

Я сижу в кабине «Упара» за руля ми своего любимого создания, которое вздрагивает и гудит от мелких рывков растягиваемого стартовой командой амортизатора. Все продумано, всё рассчитано. Каждый раскос, каждая косынка поставлены на своё место так, чтобы они работали как надо. Каждый гвоздик забит в то место, где ему нужно быть. Каждый рычаг вы резан, согнут, сварен так, чтобы и итоге получилось удивительное и в то же время такое простое целое — планёр. Такое простое, что и на Суздальской Руси, и в древней Элладе, и в ещё более древнем Индии нашлись бы и мастера, и подходящие материалы, чтобы построить планёр, способный пролетать сотни километров и часами парить в вышине. Не хватало для этого «немногого» — знания, как это сделать. Два-три тысячелетия понадобилось человеку, чтобы дойти до этого несложного на первым взгляд взаимного расположения частей дерева, полотна и немногих кусков металла, которое мы называем теперь коротеньким словом планёр.

— Двадцать четыре, двадцать пять… — отсчитывает шаги стартовая группа. — Старт! — командует Бородин.

Я нажимаю ручку самопуска. Спинка сиденья сильно давит в спину. Короткий разбег, два-три удара по хребту Горы— и планер в воздухе. Плотный тёплый ветер дует в лицо. Земля проваливается; кажется, что сразу вырастаешь над всем. Свистят расчалки. Небольшое движение ручки от себя — планёр переходит на планирование и летит, мягко повинуясь малейшим движениям рулей. Исправляю небольшой крен, и вот уже набегает земля — надо садиться. Выбираю ручку на себя. Планёр приземляется почти без толчка и после небольшого раздумья медленно наклоняется на левое крыло. Отстёгиваю пояс, снимаю переднюю часть кабинки, встаю и, не отходя от планёра, оглядываюсь назад. Вижу, что пролетел метров полтораста. Гнедая лошадка с репьями в свалявшейся гриве плетётся, волоча за собой переваливающуюся с боку на бок стартовую тележку. Лошадку ведёт на верёвке спокойный кряжистый парень. Не тот ли, которому я только что так мучительно завидовал?