Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта

Зейдель наталкивается на какого-то солдата, падающего на пол, и помогает ему встать на ноги. Извиняется за свою неловкость. Мы раньше никогда не видели этого солдата с шевроном на рукаве. Но прежде чем кто-нибудь успевает что-то сказать, Мейнхард рявкает:

— Эй, Свина, откуда ты здесь появился? Я думал, что ты на передовой вместе с остальными.

Солдат с шевроном хватает себя за горло и хрипит что-то неразборчивое. Он — приземистый коротышка. Его горло обмотано шарфом, а пилотка натянута на голову так низко, что ушей не видно. Он подходит к сидящему за столом Мейнхарду, и мы провожаем его любопытным взглядом. Когда незнакомец снимает пилотку, мне кажется, что все вокруг начинают ухмыляться. Я чувствую, что и мои губы начинают растягиваться в глуповатой улыбке.

Имя Свина вызывает в памяти образ хрюкающего создания, мяса которого мы не ели уже довольно долго. Сходство с домашним животным усиливается мясистыми, розовыми щеками, крошечными красными глазками под щетинистыми белесыми бровками. У него круглое добродушное, почти комичное лицо с копной светлых непокорных волос.

Свина протягивает руку Мейнхарду, затем показывает на обвязанное шарфом горло и еле слышно поясняет:

— Горло болит, с трудом могу говорить. Вахмистр Ромикат отправил меня в тыл для выздоровления.

— Это очень благоразумно с его стороны. Ты давно уже здесь? — спрашивает Мейнхард.

— Что? — хрюкает Свина, по-птичьи вытягивая голову.

Мейнхард подтягивает его за руку к себе и говорит ему прямо в ухо.

— Ты давно уже здесь?

— Около часа. Мне нужно было попасть в 4-й эскадрон, но грузовик сломался. Пришлось ждать целый день, прежде чем нам прислали тягач.

— С тобой был еще кто-нибудь? — почти кричит Мейнхард в ухо своему собеседнику.

— Да, были. Горный и Кирштейн.

— Так они оба здесь?! — радостно восклицает Мейнхард.

Похожий на свинью ефрейтор удрученно кивает и еле слышно отвечает:

— Горному лишь отсекло осколком часть руки. Кирштейна убило на месте. Тоже осколок. Его сразу отвезли на кладбище.

Мейнхард, должно быть, хорошо знал убитого солдата.

— Чертов Сталинград! — говорит он дрогнувшим голосом. — Скоро здесь никого не останется из старых товарищей. Теперь не стало Фрица, а ведь он верил, что с ним ничего не случится. Мы с ним воевали целый месяц бок о бок. Однажды у него из рук выбило вражеской пулей винтовку, а вскоре после этого осколком откололо край каски. Но он был убежден, что не найдется такой русской пули, на которой было бы написано его имя. Думал, что умрет в глубокой старости, в собственной постели. Его ничто не могло разубедить, несмотря на то, что его товарищи гибли один за другим. И вот теперь это случилось. Убили моего товарища. Это же надо.

Мейнхард замолкает, затягивается трубкой и выпускает клубы дыма.

Свина садится на скамейку и пристально смотрит на мерцающий свет самодельной керосиновой лампы, которая вчера появилась в нашем блиндаже. Какая-то светлая голова придумала следующее — винную бутылку до половины наполнили керосином и воткнули в горлышко патронную гильзу, пробитую в двух местах. Пары, выходящие через дырочки, поджигаются, и лампа горит ровно, освещая блиндаж лучше, чем обычные коптилки, запас которых, впрочем, у нас невелик.

Атмосфера в блиндаже делается гнетущей. Окружающие меня лица утрачивают выражение беззаботности. Мы уже слышали о тяжелых потерях наших войск и знаем о том, что существует проблема с пополнением. Особенно тяжело с этим последние несколько дней. Недавно сообщалось о том, что русские наращивают свои силы на берегу Волги.

— Как там дела на передовой? — спрашивает Свину Мейнхард.

Свина не понимает вопрос и рупором прикладывает к уху согнутую ладонь. Должно быть, он глух, и, поняв это, все отводят взгляды в сторону.

Мейнхард говорит громче, прямо в ухо Свине:

— Как дела на передовой? Какая обстановка?

— Все хуже и хуже, — хрипит глухой ефрейтор. — Два дня назад на нашем участке русские уничтожили два миномета. В нашей боевой группе теперь остался только один миномет.

— Мне уже говорил об этом наш ротный! — отвечает Мейнхард и добавляет еще более громким голосом: — Твой слух становится все хуже и хуже с каждым днем. В последний раз, когда я тебя видел, ты слышал лучше.

— Это из-за моего горла! — поясняет Свина. Интересно, думаем мы, какое отношение горло имеет к глухоте?

Мейнхард, похоже, думает так же и спрашивает:

— Причем тут твое горло? Тебя следовало бы отправить домой, если ты ни черта не слышишь. Не понимаю, почему тебя снова и снова отправляют на передовую. Кстати, в каком ты блиндаже обитаешь?

— В первом. Вместе с молодыми пулеметчиками, — объясняет Свина. — Но мне там не нравится.

Мы переглядываемся, и Мейнхард улыбается.

— Эти парни мочатся где попало, — говорит он, — и не любят, когда им напоминают об этом.

Свина почесывается, пожимает плечами и хрипит:

— Именно это все говорят новобранцам. Мы дружно смеемся.

— Хочешь жить в нашем блиндаже? — спрашивает Мейнхард, приблизив губы к уху Свины, и одновременно бросает взгляд в нашу сторону. Мы киваем — возражений нет. Места у нас хватит, правда, придется немного потесниться.

— Хочу, — отвечает Свина и смотрит на нас.

— Не возражаем. Приноси свои вещи, — громко произносит Мейнхард.

Коротышка-ефрейтор ухмыляется и буквально выкатывается из блиндажа. Если бы обстановка не была такой драматической, то этот случай можно было бы посчитать забавным.

Мейнхард говорит, что ему непонятно, почему Свину вообще призвали в армию. По его словам, еще летом Свина пришел в эскадрон вместе с группой солдат, вернувшихся из госпиталя. Уже тогда он очень плохо слышал. Сначала все думали, что он не хочет ни с кем общаться, потому что не отвечает ни на чьи вопросы. Лишь позже стало ясно, что он не слышит даже свиста пролетающих над его головой снарядов, так что его порой приходилось силой затаскивать в укрытие в самый последний момент. Его глухота еще больше усилилась после того, как рядом с ним разорвался снаряд. В общем, дела у него не очень хороши. Большую часть времени он занимается тем, что приносит ящики с боеприпасами и еду. Похоже, что на фронте ему было страшновато, но только из-за того, что он плохо слышит, потому что в целом он вовсе не трус.

Мейнхард попыхивает трубкой — похоже, он выпускает ее изо рта, только когда ложится спать. Затем шарит под столом, достает полупустую бутылку и делает из нее долгий глоток. В темноте я не заметил, что она там стояла.

— Почему его зовут Свина? — интересуется Гром-мель.

— Очень просто — это его фамилия, — смеется Мейнхард.

— Серьезно? Я думал, это прозвище! — удивляется Вариас.

— Ну не совсем, конечно. Это сокращение. На самом деле его зовут Иоганн Свиновски.

Вот, оказывается, что. Снаружи доносится какой-то шум, и в блиндаж вваливается Свина. Он несет походный ранец и несколько одеял. Зейдель показывает приготовленное для него место.

Ночь проходит спокойно. Лишь один раз я просыпаюсь, разбуженный звуком внутри блиндажа, — кто-то бормочет во сне.

18 ноября. Ночь холодная и морозная. Отправляясь в караул, стараюсь одеться теплее. Обматываю шарф вокруг шеи. Мороз щиплет уши. Под ногами поскрипывает снег. Вспоминаю о доме, о том, как здорово в зимнюю погоду кататься на лыжах по хорошему снегу. Я неплохой лыжник и совершаю прыжки с трамплина высотой 30 метров. Здесь, в России, степь абсолютно ровная и плоская, совсем как наше замерзшее озеро. До трамплина приходится топать на лыжах примерно три километра и переходить на другой берег озера. Пока отмахаешь эти километры, успеваешь изрядно вспотеть. Да, чудесное было время. Разглядываю чистое, без туч, звездное небо. Ищу малую Медведицу и Полярную звезду, чтобы найти север. Теперь я имею хотя бы приблизительное представление о том, в какой стороне находится дом. По вечерам унтер-офицер Деринг часто играет на губной гармошке свою любимую мелодию — «Звезды над родным домом». Сегодня ночью он заступил в караул и обходит один за другим наши блиндажи. Он также проводит с нами занятия по боевой подготовке. Он настоящий ветеран, отпущенный с передовой для того, чтобы немного натаскать нас перед боями. У нас с ним отличные отношения, и мы многому научились. Он передал нам бесценный опыт окопной войны.