Полет к солнцу

Наш лагерь расположен неподалеку от аэродрома, и все то, о чем рассказали наши новые товарищи, соединилось с планами и мыслями, которые мы пережили и в которых разуверились. Но то обстоятельство, что нас так много, что все внимательно, с душой слушают, убеждает в том, что здесь все обдумывается более детально, и снова начинаешь верить в успех коллективного продуманного побега.

Меня заинтересовал врач Воробьев. Я знал одного Воробьева, тоже врача, служившего в нашем санитарном авиационном отряде самолетов У-2. С ним, кажется, и произошла какая-то история, после которой он не вернулся в отряд. Приземлились ли около села, где находились немцы, или с самолетом что-то случилось. Точно не могу вспомнить. Я спросил, где сейчас Воробьев. Мне ответили наперебой:

— О, с ним, брат, комендант считается. Даже на аэродром отпускает из лагеря.

— Хирург!

— Светлая голова и золотые руки!

«Даже на аэродром? Вот так ситуация!» — подумал я.

Перед вечером в барак возвратился Воробьев. Взглянув на него, я узнал в нем нашего врача-майора. Не раз я видел его на своем аэродроме, случалось доставлял его на самолете к тяжелораненым на передний край. Он и в лагере ходил в военной одежде, с немецкой врачебной сумкой, имел вполне приличный для лагерника вид. Когда он, осматривая вновь прибывших больных в лазарете, подошел ко мне, я взглянул ему в глаза и спросил:

— Товарищ майор медицинской службы?

— О, сослуживец, — улыбаясь, произнес Воробьев.

— Так точно! Старший лейтенант...

— Этого здесь не требуется. Меня уже уведомили: Девятаев. Нога.

— О стабилизатор споткнулся. Тяжело таскать такую.

— Подлечим, — услышал я в ответ.

— Хотелось бы поскорее, товарищ...

— Будет и «поскорее», — перебил меня Воробьев и спросил: — Давно это приключилось?

— Под Львовом, — ответил я.

— Ордена на груди, словно на параде, — строго заметил Воробьев.

— У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.

— Психологический фактор. Возможно, — одобрительно согласился врач.

— А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, — спросил я, конечно, не ради простого любопытства.

— Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.

На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.

Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение «обходиться» с эсэсовцами и даже влиять на них.

После встречи с Воробьевым я невольно вспомнил, как после аварии и лечения меня осматривала врачебная комиссия. Хирурги прощупывали место, где срослась кость... Слышу многозначительное «Тэ-эк», вижу хмурые брови врачей.

— Переведем на У-два, — говорят мне.

— Я чувствую себя прекрасно, — начинаю я протестовать.

— В тихоходную авиацию, — перебивает меня председатель комиссии.

— Могу хоть сто раз присесть и встать! — горячо возражаю я.

— Вы, лейтенант, свободны. — Вывод окончательный. Приказ есть приказ. Назначен в ночной полк ближних бомбардировщиков. Буду летать на У-2 над передним краем противника. «Небесный тихоход» — живая мишень для вражеских истребителей. На борту никакого оружия самозащиты. Правда, за счет умелого пилотирования и возможности низкого полета над землей он мало уязвим.

В полку я встретил много себе подобных — бывших истребителей, штурмовиков. Они тоже начинали свой путь сначала. Их боевой опыт делал этот самолет мощнее и вскоре враг почувствовал это. Ржевские поля и леса тогда были изрыты свежими окопами и воронками, и когда их окутывала ночь, с прифронтовых аэродромов поднимались легкие бомбардировщики. Сквозь тьму и непогоду разыскивали они огневые точки противника и сыпали на них смерть. У-2 ходили сначала по одному, гуськом, и нередко цепкие лучи прожекторов хватали их в свои лапы и держали до тех пор, пока «эрликоны» — спаренные крупнокалиберные пулеметы — не расстреляют их. Но опыт помогал: летчики стали летать вдвоем — один выше, другой пониже — и как только вспыхивал луч вражеского прожектора, «низовик» набрасывался на него и расстреливал из пулемета, забрасывал бомбами. Вражеские позиции беспрепятственно бомбил «верховик».

В такие ночи, прошитые трассами и озаряемые взрывами, ночи опасных полетов, ночи ветров и метелей, бессонницы и счастья боевых удач, я сблизился с Иваном Пацулой. Он ненадолго задержался у ночников и перешел в штурмовую авиацию. Меня перевели в другой отряд. Теперь я возил не бомбы. На фронт, в полевые госпитали, на крыльях У-2 доставлял донорскую кровь, а оттуда брал тяжелораненых. Дневные маршруты были еще опаснее. И немыслимо длинные, просто бесконечные, как просторы нашей земли. Я садился на отдых и для заправки машины горючим на нескольких аэродромах. В один день встретился я со штурмовиком Пацулой и со своими товарищами по родному полку. Меня знали аэродромы, госпитали — тыловые и прифронтовые, как дворы знают хорошего почтальона. В этих продолжительных рейсах я встретился с Владимиром Бобровым и рассказал ему о своем сокровенном желании возвратиться на истребитель. Давний друг помог перейти в его, майора Боброва, полк, и тогда сомкнулся еще один круг дружбы.

В санитарном отряде я услышал историю о враче Воробьеве, который полетел вместе со своим командиром выбирать площадку для самолетов и помещение для госпиталя и приземлился около села, только вчера освобожденного от фашистов. Они, эти двое, приземлились неподалеку от крайней хаты, выключили моторы и пошли в направлении ее, чтобы никогда не вернуться к своему самолету: село прошлой ночью снова перешло в руки оккупантов.

Долгие полтора года службы в «тихоходной авиации». Сколько увидено, сколько пережито!..

На Украине предвесенье, зима кутается в густые туманы. Они залегают толстым неподвижным шаром на больших просторах, и не пробиться сквозь них никаким самолетам. Приказать лететь в тумане никто не имеет права. А когда надо спасать человека? Тогда, конечно, попытаются добраться к раненому на небесном вездеходе. И поведет его такой пилот, который верит в себя и умеет рисковать.

У меня был однажды памятный полет. Трижды вылетали У-2 с аэродрома, чтобы отыскать село вблизи Кривого Рога и дом, в котором лежал тяжело раненный генерал. Его надо было доставить в Москву. Только там ему могли оказать квалифицированную помощь.

Три самолета не достигли своей цели — они или возвращались, так и не найдя отмеченного на карте села, или разбивались при неудачной посадке на раскисший грунт.

— Девятаев!

— Я!

— Полетите вы.

Для моих товарищей самым трудным было разыскать спрятавшееся под туманами село. Я точно снизился над заданным селом и узнал его, сверяя местность с картой. Приземлился на клеверище. Но именно с этого момента и началась борьба летчика за спасение жизни человека. Генерала, оказывается, в этом селе уже не было, его несколько часов тому назад отправили в Москву, поездом.

Что делать? Раненому несколько суток предстоит трястись в вагоне, и над ним будет склоняться медицинская сестра, ежечасно ожидая чего-то... Как же быть летчику — смириться с продиктованным ходом событий или, может, пойти им наперекор? Навязать свою волю?

Я снова в полете. Знаю, что в этих прифронтовых краях пассажирские поезда ходят не так часто. Попытаюсь догнать поезд и остановить его на перегоне. На станции посадить самолет у самой колеи нельзя, а в поле свободно.

Самолет летел над самым поездом, снизившись так, что едва не касался колесами шасси вагонов. Пассажиры, и в особенности машинист, не могли сообразить, что нужно от них «кукурузнику». Самолет обогнал поезд, приземлился, я взобрался на железнодорожное полотно. Подавал сигналы «Стой!», даже угрожал лечь на рельсы. Но поезд мчал прямо на меня. Да, трудно оказалось объясниться таким способом пилоту и машинисту. У-2 еще раз обогнал состав и снова сел вблизи железной дороги. И снова я — на шпалах с поднятыми вверх руками.