Цицерон

Но кто же давал деньги всем этим продажным судьям? Сам Клодий? Ничуть не бывало. Деньги давал Красс. Это первый и главный спаситель Клодия. Второй человек, который протянул ему руку помощи, уже совсем неожиданный. То был сам оскорбленный муж Гай Юлий Цезарь. На суде он заявил, что знает точно, что Клодия в ту ночь не было у него дома. Когда же ему задали резонный вопрос: «Почему же ты в таком случае развелся со своей ни в чем не повинной женой?» — он отвечал фразой, ставшей крылатой:

— Даже тень подозрения не должна коснуться супруги Цезаря (Plut. Caes., 9—10).

Нам бы очень хотелось думать, что поведение Цезаря объясняется благородным стремлением оградить свою семейную жизнь от бесцеремонного вмешательства и пересудов или еще более благородным желанием спасти честь жены, даже изменившей. Увы! Появление на сцене Красса разрушает все эти иллюзии. Оно со всей очевидностью показывает, что дело было не семейным, а политическим. Значит, генеральный штаб революции решил, что Клодий им нужен.

Все это было еще тогда неясно. Ясно было одно — Цицерон приобрел смертельного врага. Клодий дрожал от ненависти, когда при нем произносили его имя. Но сестра его оказалась еще ретивее. Она раздувала ненависть брата, корила его, поощряла, вдохновляла. Ее кружок стал настоящим политическим клубом. Там ковались интриги, там обдумывались планы, а сама она, как опытный полководец, созывала войска на бой звуками трубы. Цицерон говорит о «боевых рожках Волоокой». Сам Клодий в его глазах отступил на второй план. Он был только «брат Волоокой». Вся опасность исходила от нее (Att., II, 14, 1; 9, 1; 12, 1; 23, 3). И Цицерону вскоре суждено было узнать, на что способна эта семья.

Между тем на Форуме разыгрались самые драматические события. Сейчас мы подходим к роковому моменту и в истории того времени, и в жизни нашего героя. В прошлом году все планы генерального штаба революции провалились благодаря Цицерону. Стало ясно, что поднять смуту до возвращения Помпея не удастся — его со дня на день ждали в Италии. Цезарь не сомневался, что, имея в руках огромную преданную армию, Помпей по примеру Суллы захватит власть в Риме. Помешать ему уже было нельзя. Оставалось одно — обеспечить себе хорошее место при будущем диктаторе. Между тем Помпей был недругом и ему, и Крассу. И тогда Цезарь предпринял следующее. Трибуном в тот год был Метелл Непот, брат мужа Клодии. Человек это был наглый и беспокойный, кроме того, телом и душой преданный Помпею. Вот с этим-то Метеллом Цезарь и вступил в союз. Вдвоем они предложили следующий закон. Помпей со всем войском призывается в Рим, дабы спасти Италию от катилинариев. Это был лишь благовидный предлог, самая же суть закона и его цель состояла в том, чтобы передать верховную власть над Римом в руки Помпея (Plut. Cat. min., 26), В самом деле. Это было нечто неслыханное. Законы Рима запрещали вооруженному воину переступать границы города. Заговор Катилины был уже подавлен. Таким образом, Помпей должен был войти в Рим не как насильник, а как законный правитель. Цезарь не сомневался в успехе. И вот тут-то на его пути впервые встал один человек. У него не было ни партии, ни денег, ни войска. Он был просто чудак. Но когда грозовая туча революции приблизилась, когда буря грянула, он один вышел вперед. Он в одиночку вступал в бой против революционных шаек и наводил на них ужас. Он выходил против целого войска наемных убийц; его избивали, он падал замертво, обливаясь кровью, но очнувшись, он вставал и снова шел в бой. Его нельзя было ни сломить, ни испугать. А его могучий противник невольно трепетал перед ним. Человека этого звали Марк Порций Катон Младший.

Если бы в Риме были святые, первое место в их сонме несомненно занял бы Катон. Канонизация его началась стихийно. Напрасно правительство пыталось выкорчевать эту веру. Она только пышнее расцветала от гонений. И, как часто бывает со святыми, культ его начался там, где он погиб, в Утике. То был финикийский город Африки, которому дела не было до того, как будет управляться Рим. Жители его были угодливы и трусливы. И все-таки они, эти робкие финикийцы, рискуя навлечь на себя гнев диктатора, воздвигли памятник его злейшему врагу!

Едва он умер, чуть ли не все знаменитые люди Рима стали писать его жизнеописание, вернее житие. Цезарь был поражен этим стихийным потоком. Но со свойственной ему проницательностью он понял, что надо не репрессировать поклонников нового святого, а попытаться сорвать с его головы нимб. И он написал «Антикатон», двухтомное (!) сочинение против своего врага. Он собрал там все сплетни, все порочащие Катона слухи и изложил их с присущими ему краткостью, искусством и остроумием. Теперь-то слава Катона должна была смешаться с грязью! Увы! Цезарь достиг прямо противоположного результата. Даже друзья диктатора с отвращением отвернулись от этого памфлета (если можно назвать памфлетом многотомную книгу). Плутарх же называет сочинение Цезаря кощунством, таким же бессмысленным, оскорбительным и нелепым, как обвинение Геракла в трусости (Cat. min., 52). Сияние же вокруг великого мученика разгоралось все ярче. Саллюстий, верный клеврет Цезаря, поносит всех республиканцев без разбора, И вот он в конце жизни написал, что в его время люди измельчали, выродились и он не видел никого достойного Древнего Рима. Но среди этих жалких пигмеев, словно гиганты, возвышались два человека — Цезарь и Катон. Цезарь, говорит он, жаждал власти, военной славы; Катон же был велик своей безупречной жизнью, он затмевал всех нравственной красотой. «Он предпочитал быть, а не казаться благородным; поэтому чем меньше он стремился к славе, тем больше она за ним следовала» (Cat., 53–54). Веллей Патеркул, придворный историк императора Тиберия, естественно, говорит о республиканцах очень мало хорошего. Но про Катона он пишет: «Человек, совершенно подобный самой Доблести, духом приближающийся уже не к людям, а к богам… чуждый всех человеческих пороков» (Veil., II, 35). Для Сенеки же Катон уже совсем бог. Вот как он описывает его самоубийство: «Взгляни на Марка Катона, подносящего чистейшие свои руки к святой груди» (Sen. Luc., 67, 13). Он советует друзьям поставить образ Катона в свою духовную божницу, чтобы советоваться с ним в трудную минуту, сверять свои поступки с этим бессмертным идеалом (Ibid., 11, 10; 25, 6). И действительно. В самые страшные годы террора люди, идущие на смерть, находили утешение, вспоминая Катона. Эти люди умирали с его именем на устах; при обыске у них находили бюстики Катона.

Культ Катона пережил таким образом Республику. Но он пережил и самый Рим. Данте был пламенным монархистом. Цезарь для него помазанник Божий, Брута и Кассия он поместил в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний его круг, рядом с Иудой. Ясно, как он относился к республиканцам. Но все-таки Цезарь у него тоже в Аду, правда, в первом его круге, где пребывают древние герои, еще не знавшие Христа. За одним единственным исключением. Злейший враг Цезаря Катон высоко над ним под звездным небом. Он страж Чистилища, на вершине которого душа обретает свободу. Более того. Данте толкует одно место из Лукана. Жена в старости возвращается к Катону. «Это обозначает собой, — говорит он, — что благородная душа… возвращается к Богу. И какой смертный более, чем Катон, достоин обозначать собой Бога? Конечно, ни один» (Пир, IV, 23). А Катон был язычник, республиканец и самоубийца!