ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая

Для успешного соблюдения финансово-плановой дисциплины был взят в конструкторское бюро еще и хитроумный экономист, зек украинского происхождения, чьей задачей стала акробатика ценообразования, разработка плановых показателей, дабы они систематически перевыполнялись, обеспечивали вольному персоналу неизменную «прогрессивку», а персоналу «вторых» — полновесную пайку!

В помощь этому многомудрому плановику-эквилибристу дали совсем еще юную, высокою, голубоглазую Натусю, вчерашнюю школьницу, дочку вольнонаемного сантехника. Пленные и зеки смотрели на нее с грустной нежностью, она же их поначалу сильно побаивалась, памятуя свежевоспринятые инструкции о предельно осторожном общении с лагерным контингентом, состоящем, мол, из лютых гитлеровских громил и отпетых — отечественных вредителей, шпионов, террористов и антисоветчиков. Ее шеф и инструктор засадил за арифмометр «Феликс» и конторские счеты и обрушил на свою помощницу целую лавину вычислительных заданий.

Суровый Зигмунд Фосс скептически присматривался к работе Натуси несколько дней. Оказывается, ему до сих пор не попадались на глаза конторские счеты. Он решил, что «diese komische russische Rechenmaschine» («эта комичная русская вычислительная машина») весьма мало практична и Котенок с ней замучается (Котенком все бюро прозвало за глаза, разумеется, девушку Натусю).

Желая помочь Котенку, он тут же сконструировал механическую счетную машину для всех действий, имевшую вид широкого конуса, образованного из системы металлических дисков, по скошенным краям которых были нанесены шкалы цифр. Он сам проследил в цехе за изготовлением этой точной машины и сам же взялся обучить девушку технике работы на ней. Увы! Практика показала, что с операциями сложения и вычитания «руссише рехенмашине» справлялась все-таки быстрее!

Натусин страх перед несвободным «контингентом» помаленьку развеялся, она начала оказывать лишенным свободы людям мелкие услуги, покупала для пленных на воле кофе и чай, а у заключенных брала тайком письма домой.

...Рональд стал вечерами помогать Натусе готовить заданные уроки, и случалось им изредка, на какой-нибудь часик, оставаться в Бюро вдвоем, пока немцы уходили на ужин. Тогда Рональд читал ей на память Блока и Гумилева, Ахматову и Волошина, а однотомник Апухтина, вместе с письмом Рональдовой жене, Валентине Григорьевне, она как-то в воскресный день доставила по адресу, в Малый Трехсвятительский. Вручено оно было прямо в руки адресатке! А на другое утро, улучив тихую минутку, Натуся шепнула нетерпеливо ждавшему ответа чужому мужу: «У нее очень холодное лицо! Как вы думаете Рональд Алексеевич, любит она вас еще или разлука ей не по силам?»

Подходили майские праздники 1947 года, самые тягостные для заключенного дни! Им предшествуют усиленные шныряния по зоне трех оперов и начальника режима, товарища Шошина. Перед праздниками производятся самые тщательные шмоны в бараках и служебных столах. Принимаются «предпраздничные соцобязательства». При шмонах беспощадно изымаются потихоньку нажитые бытовые мелочи, вроде перочинного ножика, семейные фотографии, хорошие книги.

Зеки шептали, что «руководитель проекта и автор» технологической схемы авторемзавода премирован за эти достижения крупной денежной суммой. По другим неофициальным сведениям проект вовсе не был премирован, а просто оплачен крупным гонораром. Голодным подлинным авторам советовали сделать майору кое-какой намек, апеллируя к его совести. И Зигмунд Фосс, с присущей ему прямотою, спросил «натшальника», могут ли работники Бюро рассчитывать на какое-нибудь праздничное поощрение. Ответ гласил:

— Не сомневайтесь! Я вас... не забыл и не обижу! Вам будут оставлены на вахте пропуска сюда, в Бюро. Вы откроете этим ключом мой кабинет и... загляните в правый ящик этого стола. Все, что там найдете, — делите на пятерых. Но... соблюдайте вашу всегдашнюю предосторожность! Вы сможете здесь приятно провести оба праздничных дня. Только ночевать ходите в бараки...

* * *

Старший лагерный опер («главный кум») Василий Иванович, дебелый мужчина с рыбьим подбородком и рачьим взглядом, имел в своем распоряжении еще двух помощников — толстого и тонкого. Тощий, родом украинец, долговязый субъект меланхолического вида, несколько напомнил Рональду лефортовского следователя.

Пока в конструкторском бюро шла разработка проекта Авторемонтного завода, все эти три опера будто и не обращали внимания на группу инженеров. Когда же одобренный проект вернулся «для исполнения» и работы строительные пошли быстрее, недреманные очи стали почаще заглядывать и в бюро, и в цехи.

Однажды, в поздний час второй смены, опер-украинец приоткрыл двери в бюро и тихонько поманил Рональда в коридор, глазами указав на Зигмунда Фосса, склонившегося над чертежами и стоявшего спиной к двери: мол, пусть тот ничего не заметит!

В темном коридоре Тощий зашептал заговорщическим тоном:

— Слушай, Вальдек, ты знаешь, кто я? Ну, так вот, присмотрелись мы к тебе! Считаем тебя глубоко своим, несмотря на твой срок и статью. Ведь все это можно будет и переиграть когда-нибудь, смекаешь? Только надо помогать нам и вести себя как подобает патриоту... Мы услуг не забываем! Короче: бери сегодня же лист бумаги, пиши нам свою автобиографию, изложи, в чем считаешь себя виновным, в чем нет, и все это адресуй прямо мне. Напишешь так: оперативному уполномоченному МТБ Кобринского лагеря... Я дня через два зайду. Только про весь этот наш разговор — никому, ни звука!

Сосед Рональда по нарам в бараке, к счастью, еще не заснул: ведь будить человека в лагере порядочному зеку запрещено — может, воля снится товарищу! Советы Володины Рональд с той ночи сделал правилом жизни...

— Первое, Роня: ни в коем случае ничего для них не пиши, тем более, такому адресату. Никакой бумажки, тобою для них записанной и им адресованной, быть в природе не должно! Увиливай от написания биографии под любыми предлогами: времени нету, бумаги нету, вохра отняла написанное, Василию Ивановичу еще вчера передал, словом, ври что ни попадя, только ничегошеньки им не пиши и не адресуй.

Второе! Если они тебя вызовут на допрос или для беседы — ни о ком не произнеси ни единого дурного слова. О какой-бы сволочи они не спросили, ответ твой должен быть об этой сволочи самый положительный. Это им — хуже вострого ножа под ребро! Смотри, не сорвись — для начала они про самых мерзких гадов спрашивать станут — а ты, в ответ, лепи этому гаду похвалу за похвалой! Иначе, коли сорвешься, — не заметишь, как сам гадом сделаешься! И ни за грош погибнешь так, что и жалеть некому будет...

...Недели две Рональд действительно смог уклоняться от встреч с Тощим под разными предлогами: то из свежего немецкого этапа надо было круглосуточно отбирать нужных для Кобрина специалистов, то требовалось консультировать начальников по безотлагательным вопросам, а то приезжал в Кобрино инспектировать лагерь сам начальник Управления, генерал-майор, бывший Рональдов ученик.

В чаянии встречи с ним, Рональд надел костюм из театрального реквизита и нарочно попался генералу на глаза, когда тот направлялся к авторемонту. Надо сказать, что кобринское лагерное начальство учинило встречу своему генералу наподобие царской: например, на асфальте двора была разостлана красная ковровая дорожка, прямо от ступенек генеральского авто до входа в ближайший цех.

И вдруг взор генерала упал на Рональда. Видимо, сработал старый рефлекс — ведь этот важный чекист некогда привык, при входе Рональда, подавать всей группе команду «Смирно!»... Возможно, он помнил, что направил бывшего преподавателя в Кобринский лагерь. Словом, он с некоторой таинственностью полуулыбнулся, поднес руку к золотому козырьку и произнес несколько ободряющих слов, негромко, не во всеуслышание, однако же для чекистского генерала более, чем либерально!

Сказал он, что благодарен за те знания, кои приобрел от преподавателя Вальдека и полагает, что и здесь эти знания применяются с пользой для производства.