Овидий

И смогла разобрать смысл вредоносных стихов.

Ты же, Аконтий, моля за меня, кури благовонья,

180 Если любишь, и смой с рук навредивших вину!

Но почему до сих пор, хоть тебе я дала обещанье,

Дело Диана ведет так, чтоб не быть мне твоей.

Можешь, пока я жива, надеяться ты, так зачем же

Жизни лишает меня, светлой надежды тебя?

185 И не верь ты, что тот, кому я обещана в жены,

Сидя рядом с больной, руки гладит мои.

Если ему разрешают, сидит он, зная, однако,

Что еще девушка я, девственно ложе мое.

Думаю, он уже понял всю шаткость своих упований,

190 Это причина тех слез, что он скрывает от всех.

Редко и робко лаская, он скуп и в своих поцелуях,

А называя «своей», он неуверен во мне.

Не удивляюсь, ведь чувства свои проявляю открыто,

Если войдет, то к стене я отвернуться спешу.

195 Не говорю с ним, глаза закрываю, что сплю, притворяюсь.

Руку его оттолкну, если коснется меня.

Стонет, вздыхает, горюя, что я обижена чем-то,

Между тем как ничем он не обидел меня.

Мне тяжело, что приятно тебе это все, что ликуешь

200 И что чувства свои я открываю тебе.

Если по правде сказать, то гнева ты больше достоин,

Ты, кто в сети меня так вероломно поймал.

Пишешь, что хочешь увидеть меня, изнуренную жаром,

И хоть далек от меня, но и оттуда вредишь.

205 Удивляюсь тому, что имя Аконтия носишь,

Ранит издалека и тяжело «острие». 121

Я не восстала еще от этой раны, как снова,

Словно пикой меня, ранил теперь и письмом.

И зачем приходить, чтоб мною больной любоваться, —

210 Вот он — военный трофей, гением взятый твоим!

Я исхудала совсем, нет румянца, бледные щеки,

Яблоко, помню, твое было вот так же бело.

Мертв этот цвет без оттенков, без всяких розовых бликов.

Словно из мрамора лик только что вырублен мой.

215 Матов бывает вот так роскошный серебряный кубок

От воды ледяной блеск потеряв на пиру. 122

Если увидишь меня, то скажешь, что прежде не видел:

«Нет! На такую зачем тратить искусство свое!»

Клятву ты мне возвратишь, боясь союза со мною,

220 Станешь Диану просить, чтобы забыла о ней.

Может быть, клясться в обратном меня ты захочешь заставить

И другие слова, чтоб прочитала, пришлешь.

Но хочу, чтобы ты увидел меня, как и просишь,

Чтоб убедился, какой стала невеста твоя.

225 И хотя твое сердце железа тверже, Аконтий,

Но от меня получить просишь прощение ты.

Постарайся узнать, к каким мне средствам прибегнуть,

Чтоб исцелиться. Пойди к богу дельфийскому в храм.

Слухи ползут, что и он на меня обижен за что-то,

230 Данное мной при сестре слово нарушила я.

Бог и жрецы, и мои предчувствия в этом едины,

Нет ничего, чтоб с твоей не совпадало мечтой.

Все благосклонно к тебе, или новые найдены строки,

Те, которыми ты всех олимпийцев связал?

235 Раз ты богов покорил, то за ними следовать нужно,

И, обету верна, руку тебе я даю.

Об остальном забота твоя! Я сделала больше,

Чем пристойно, веду письменно речи с тобой.

Все утомилася я, от палочки писчей больная

240 Службу свою выполнять больше не может рука.

Тот я, кто автором был шутливых любовных элегий.

Слушай, потомство, хочу я о себе рассказать.

Родина мне Сульмон, обильный водой ледяною.

Он от Рима лежит на девяностой версте, 123

5 Здесь я родился, но знай и время рожденья, читатель.

Консула оба в тот год пали в неравном бою. 124

Если важно узнать, потомок я древнего рода,

Не от Фортуны щедрот всадником сделался я.

Не был я первым ребенком, в семье вторым я родился.

10 Годом старше всего был мой единственный брат.

В день мы родились один, освещенный одною зарею,

В этот день нам пекли каждому по пирогу. 125

Первым был этот день в пяти, посвященных Минерве,

Той щитоносной, чей день кровью всегда обагрен. 126

15 Юными отдали нас учиться, отцовской заботой,

В Риме стали ходить к лучшим наставникам мы.

С раннего возраста брат увлечен красноречьем был пылко,

Был для форумских битв и для судебных рожден.

С детства меня увлекло служенье высоким искусствам,

20 Муза тайно влекла к ей посвященным трудам.

Часто отец говорил: «К чему занятья пустые,

Ведь состоянья скопить сам Меонид не сумел». 127

Я подчинялся отцу и, весь Геликон забывая,

Стопы отбросив, писать прозой пытался, как все.

25 Но против воли моей слагалась речь моя в стопы,

Все, что пытался писать, в стих превращаюсь тотчас.

Годы шли между тем неслышно, шагом скользящим,

И вслед за братом и мне тогу пришлося надеть. 128

Плечи окутала нам одежда с пурпурной каймою, 129

30 Но занятья свои мы не стремились бросать.

Вот на двадцатом году мой старший брат умирает,

Осиротел я с тех пор, части лишившись души.

Стал я лицом должностным, куда молодежь допускалась.

Стал одним я из трех тюрьмы блюдущих мужей.

35 В курию путь был открыт, но полосу уже избрал я.

Пурпур тяжелый носить не было мне по плечу.

Не был я телом вынослив, к трудам не стремился тяжелым.

Честолюбивых надежд я не лелеял в душе.

Музы к досугам меня безопасным всегда увлекали,

40 К тем, которые сам предпочитал я всему.

Я почитал высоко в то время живших поэтов,

Верил, что в каждом из них бог всемогущий живет.

Макр, что старше меня, читал мне поэму о птицах,

И об укусах змеи, и о целебной траве. 130

45 Часто элегии мне декламировал страстный Проперций,

Тесной дружбой со мной связан он был издавна.

Понтик, гекзаметром славный, и ямбами Басс знаменитый 131

Были в союзе друзей самыми близкими мне.

Слух услаждал мне Гораций — неслыханный мастер размеров —

50 Легким касаясь перстом лиры авзонской своей. 132

Только видеть пришлось Вергилия мне, а с Тибуллом,

Рано умершим, продлить дружбу судьба не дала. 133

Галл начинателем был, а Тибулла продолжил Проперций,

Место четвертое мне время средь них отвело.

55 Как я молился на старших, так младшие чтили Назона,

Рано Муза моя стала известною всем.

Я впервые прочел публично стихи еще юным,

Бороду раз или два только успевши побрить.

Воспламеняла меня в стихах, звучавших повсюду,

60 Та, которую я ложно Коринной назвал.

Много писал я, но все, что мне неудачным казалось,

На исправленье бросал прямо в горящий огонь.

Да и тогда, когда выслан был, зная, что будет народу