Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце

Я начал ощупью знакомиться со своим помещением. Оно оказалось довольно обширное. Воздуху много. Лежать можно совершенно свободно, сидеть „по-восточному“ также. В одном углу шкафа стоял ящик с какими-то пузырьками, склянками и чем-то мягким, напоминающим клеенку для компрессов. Потом я узнал, что это походная пароходная аптека. В другом углу какие-то рамы с разбитыми стеклами — вероятно, планы парохода. Я так и не узнал, что на них изображено.

Через одну из дверец шкафа пробивался узкий луч света. Этот луч не освещал почти ничего в моем помещении, но по нему можно было судить, какая погода на воле, солнечная или облачная. При некотором напряжении зрения и навыке можно было смотреть на часы. А это уже большое облегчение в моем положении, когда впереди не одни сутки езды в этом темном карцере.

Прошел час, другой, никто не явился. Видно, мои друзья на пароходе не имели возможности отлучиться от других пассажиров и заглянуть ко мне.

Наконец дверь шкафа немного приотворилась и знакомый голос прошептал:

— Все идет великолепно, никто не подозревает твоего присутствия. Сейчас принесу подушку, одеяло, еду.

Первая опасность, значит, миновала. Я выехал благополучно из Обдорска. До самого Березова беспокоиться теперь нечего — нигде не будет ни обыска, ни каких-либо других осложнений. Я мог устраиваться в своем шкафу свободно на целых двое суток.

Эти двое суток пролетели незаметно. Мне, привыкшему проводить долгие месяцы в одиночном заключении, было нетрудно примириться со своим новым заточением. Я наполнял бесконечные часы своего лежания в шкафу планами будущей жизни на свободе, одна мысль о которой могла примирить с какой угодно обстановкой. Не знаю, как другим заключенным, но мне теперь почти не приходилось проводить дни заключения в воспоминании о прошлом. За годы сидения все это прошлое уже сотни раз пережито, передумано, и нет в нем такого уголка, на котором ищущее новых материалов воображение могло бы остановиться. Другое дело — строить планы будущего. Тут безграничный простор для творческой фантазии.

С „материальной стороны“ устроился я очень недурно. Ел, пил, спал не хуже, чем если бы пришлось ехать открыто в каюте. Друзья заботились обо всем.

Впервые я осмотрел свой шкаф только часа в три ночи. Весь пароход спал. Я попросил открыть мне на несколько минут дверцы. Стояла совершенно светлая ночь, как это бывает вообще зимой на севере. Осмотр убедил меня, что беспокоиться о том, что доски на полу провалятся и что я упаду в воду, нечего. Под деревянной настилкой, на которой я лежал, на аршин ниже имелась еще обшивка, которая и отделяла помещение от поверхности воды.

Выходить из шкафа даже ночью было небезопаспо. Дверь в соседнее помещение не запиралась, и кто-нибудь из служащих мог зайти каждую минуту. Я решил ни в коем случае не выходить из своего убежища, пока не доеду до места.

Открытие, что в шкафу находится ящик с медикаментами, сильно обеспокоило меня. Ведь каждую минуту могло случиться, что кто-нибудь из команды заболеет. Потребуются лекарства, и за ними придет фельдшер, или матрос, или кто-нибудь другой из пароходных служащих. Откроют шкаф, и как бы я ни прятался в противоположный угол, заметят присутствие в нем человека. Этого посещения я ждал с минуты на минуту. Отвести его никак не мог, так как всякая попытка в этом направлении могла бы только вызвать подозрение. Решил предоставить все ходу событий.

Первые дни прошли благополучно. Я даже начал забывать о существовании злополучного ящика. На четвертый или пятый день плавания я вдруг услыхал голос:

— Здесь в шкафу есть лекарства, позвольте, пожалуйста, их взять, они нужны одному больному.

Я моментально спрятался в дальний угол шкафа. Но на видном месте остались лежать шуба, подушка и тут же стоял недопитый стакан чаю. Их я не успел убрать. Несомненно, все это было замечено. Моя тайна оказалась в руках незнакомого, постороннего человека. Надо было предпринимать что-нибудь.

Мои друзья принялись за разведку. Обратились за содействием к тем товарищам из команды парохода, которые знали о моем местопребывании и помогали нам, чем могли. Следовало узнать намерения случайного свидетеля моего побега и, если понадобится, купить его молчание.

Но наша тревога оказалась напрасной. Моя тайна попала в надежные руки. Из сочувствия ли к нам, „политикам“, или из каких-нибудь других мотивов этот свидетель не захотел даже своим товарищам по команде сообщить, что он видел в шкафу. Это свое молчание он хранил до конца нашего путешествия. Я не мог, уходя с парохода, пожать его руку, но он, вероятно, не сомневался в моей благодарности и признательности.

Вообще пароходной команды нам опасаться не приходилось. Она вся почти состояла из „забастовщиков“. Незадолго перед началом навигации у судовых команд Западной Сибири прошла экономическая стачка, кончившаяся частичной их победой. Не обошлось, конечно, и без арестов. Настроение у матросов было приподнятое, все их симпатии находились на стороне революции. О Совете рабочих депутатов они, конечно, много слыхали и готовы были помочь нам вернуть себе свободу.

До Березова мы доехали без всяких приключений. Капитан говорил, что пароход часа три простоит на пристани. В течение этих трех часов можно каждую минуту ждать обыска. Я очистил свой шкаф от тех вещей, которые мне передали друзья, и остался в том виде, в каком спрятался вначале. В случае обнаружения побега никого не смогли бы обвинить в содействии.

Пароход остановился, и началось томительное ожидание. Одно исключительно благоприятно сложившееся обстоятельство помогло тому, что не было произведено никакого серьезного обыска на пароходе. Об этом обстоятельстве по некоторым соображениям я же могу говорить.

Но вот раздался третий свисток, и мы снова поехали.

Один из опаснейших пунктов остался позади. До Тобольска оставался еще один сомнительный пункт, село Самаровское, где живет становой пристав, но он не так опасен, как Березов — резиденция всей уездной администрации.

Я настолько освоился со своим шкафом, что доставлял себе даже некоторое развлечение. В Березове мне достали новый номер „Речи“, и я весь номер прочитал в своем темном шкафу. Пользовался я для этого тем тонким лучом света, о котором говорил выше. За раз луч освещал три-четыре буквы, и их можно было свободно разобрать. Передвигая газету слово за словом, я прочитал все шесть страниц со стенографическим отчетом заседаний Государственной думы. Правда, это заняло у меня очень много времени, зато доставило громадное развлечение в моем одиночестве.

Затем я попросил нарисовать план Тобольска, чтобы по приезде суметь быстро ориентироваться в городе, и таким же путем изучил его. Но план оказалось куда труднее разобрать, чем читать газету. Луч освещал чересчур малое пространство, и нелегко было следить за направлением улиц.

Главной нашей заботой за это время стало решение вопроса: ехать ли мне до самого Тобольска или высадиться где-нибудь на промежуточной станции, верст за сто или двести до города и там попробовать на лошадях или на лодках доехать до железной дороги? Благоразумнее, конечно, было последнее. Но перспектива новых поисков провожатых, возможная отсрочка поездки из-за отсутствия лошадей или лодок, наконец, незнание местных условий — все это послужило причиной решения ехать до самого Тобольска. Там, по нашим предположениям, неизбежен был обыск парохода, и я рисковал после семидневных треволнений попасть в руки полиции. Но разве можно в нашем положении предпринять что-нибудь без риску? Надо только сделать со своей стороны все возможное для обеспечения успеха.

Я принялся за более детальное изучение своего шкафа. Некоторые доски пола качались, и, поднявши одну из них, я ощупал довольно большое пространство, достаточное для того, чтобы человек мог спрятаться. Влезть туда да и лежать там было не совсем удобно, но эти неудобства легко было перенести при уверенности, что побег удастся.

Я принял определенное решение: перед Тобольском спрятаться в „подполье“ шкафа и прикрыть себя досками. При этом доски требовалось крепко заколотить, чтобы не было возможности заглянуть внутрь „подполья“. Тогда при обыске шкаф оказался бы совершенно пустой и никто не мог бы подозревать, что под плотно заделанным полом кто-нибудь прячется. Не станет же полиция разбирать пол парохода! Для этого у нее должны быть серьезные подозрения, а таковых пока не имелось.