Екатерина Дашкова: Жизнь во власти и в опале

Письмо, которое она на самом деле послала, не содержало ни слова заботы о друзьях и слугах и было мало похоже на это описание: «Милующее сердце вашего императорского величества, подданной, угнетенной летами, болезнями, а паче горестию быть под гневом вашим, простит, что сими строками прибегает к благотворительной душе монарха своего. Будь милосерд, государь, окажи единую просимую мною милость, дозволь спокойно окончить дни мои в Калужской моей деревне, где по крайней мере имею покров и ближе помощи врачей. Неужели мне одной оставаться несчастной, когда ваше величество всю империю ощастливить желаете и столь многим соделываете счастие. Удовлетворя моей просьбе, вы оживить изволите несчастную, которая по гроб будет государя человеколюбивого прославлять» ^[675].

Дашкова несколько раз переделывала письмо и послала черновик Александру, неискренне и заносчиво настаивая, что в нем нет ничего унизительного ^[676]. Этот черновик был короче, сдержаннее и не содержал таких наиболее риторических, подобострастных и льстивых пассажей, как «милующее сердце вашего императорского величества», «будь милосерд, государь», «неужели мне одной оставаться несчастной, когда ваше величество всю империю ощастливить желаете и столь многим соделываете счастие» и «государь человеколюбивый» ^[677]. Разница между тем, что она чувствовала, и тем, что она писала, определяет состояние страха и ее amour propre [678]. Дашкова призналась брату, что во время царствования Павла ужас правил умами ^[679]. И все же она была неискренней, хотя в следующем письме, датированном 8 апреля 1797 года, она уверяла брата, что не примет участия в двуличных попытках пресмыкаться перед императором ^[680]. Понимая, что оставляет после себя противоречивые исторические свидетельства, 28 июня того же года Дашкова попросила брата вернуть ей его экземпляр письма, объяснив, что создает небольшой архив на память сыну ^[681].

Дашкова узнала, что, когда императрица Мария Федоровна получила письмо, она передала его мужу, который впал в безумную ярость, не пожелав даже вскрыть его. Он приказал послать агента в Коротово, чтобы тот отобрал у Дашковой все принадлежности для письма — перья, чернила, бумагу — и проследил, чтобы она больше не имела никаких контактов с внешним миром. Императрица рассказала об этом своей подруге Екатерине Нелидовой, которая вложила письмо Дашковой в руки маленького Николая, будущего императора Николая I, и повела его повидаться с отцом. Когда Павел взял письмо у сына, он смягчился и согласился написать краткую и резкую записку с позволением Дашковой вернуться в Троицкое. Дашкова получила указ Павла от 10 февраля 1797 года, через три дня после его подписания. Когда курьер прибыл с письмом, бледная и дрожащая мисс Бэйтс приветствовала его тем, что упала на колени и воскликнула: «Дорогая княгиня, и в Сибири также есть Бог!» (214/198). В течение десяти дней англичанка была в жару и бреду, но когда жар спал и она восстановила силы, Дашкова и все ее люди покинули Коротово. В марте на севере России все еще стояла зима, и они легко скользили по льду и снегу, однако постепенно при движении к югу песок, грязь и трава начали появляться под полозьями, затрудняя их путь домой. Наконец они достигли Протвы и вскоре смогли различить вдали церковь и колокольню Троицкого.

Сразу же после возвращения Дашкова отстояла благодарственную службу в церкви, до предела заполненной доброжелателями из соседних деревень и просто любопытными, желавшими посмотреть на хозяйку Троицкого, только что вернувшуюся из политической ссылки. Она была счастлива жить, наконец, в своем имении, но чувствовала себя одинокой и подавленной, несмотря на присутствие племянницы Екатерины Кочетовой и компаньонки мисс Бэйтс. Нужно было многое сделать, возобновить многие строительные проекты. В первую очередь, однако, она должна была восстановить порядок, и управление хозяйством дало ей необходимое отвлечение от сердечной боли и депрессии. Она узнала, что в ее отсутствие управляющий имением Круглое не следовал ее приказам, пренебрегал своими обязанностями и позволил хозяйству разваливаться. Он сказал крестьянам, что их госпожа постриглась в монастырь, и продолжил введение новых, затратных методов хозяйствования. Теперь он потребовал свое жалованье, но Дашкова посчитала его негодяем и отказалась платить. Дашкова не любила передавать ответственность подчиненным и не доверяла своим управляющим. Ранее, еще перед отъездом из Коротова, она, указывая на управляющих, кричала собравшемуся народу: «Вы им не верьте, они за алтын продадут человека. Какое будет дело, прямо ко мне приходите» ^[682].

Шестого марта она написала Александру, приглашая навестить ее в Троицком в мае ^[683]. От брата, который был в Москве, она узнала о постое восьмидесяти солдат в ее доме на Никитской и еще сотни — в Щукине, одном из ее летних имений под Москвой, откуда она отправляла лес на продажу. Поскольку она отвечала за содержание и топливо и устала от борьбы с неудобствами и непрошеными гостями, то решила продать Щукино, которым владела тридцать лет и любила в основном за тамошний сад. Более того, она совсем не была уверена, что местные власти позволят ей опять жить в Москве, да и не рвалась туда: «Кроме того, я знала, что в городах, и прежде всего в Москве, заведена система шпионства, тем более опасного, что доносы служат верным средством сделать карьеру при склонных к подозрительности тиранах» (217/200).

После жизни, полной политической борьбы и служения государству, Дашкова теперь желала следовать известному высказыванию Вольтера и возделывать свой собственный сад, хотя этот сад и состоял из обширных земельных владений в России, обрабатываемых множеством крестьян. Она полностью отдалась работе, преисполняясь гордостью за процветание своих крестьян и улучшение имений. Она надзирала за работой и общим управлением хозяйством, проектами и людьми, проверяла доходы и расходы, успевая следить за текущими событиями, вопросами истории и литературы ^[684]. Дашкова полностью контролировала свои деревни, их хозяйства и повседневную жизнь работавших на нее людей. Среди ее других обязанностей были отношения с крестьянской общиной, установление оброка, организация доставки товаров и решение спорных вопросов, улаживание долгов, выплат и рекрутской повинности ^[685]. Герцен заключил, что «Дашкова делается отличной хозяйкой, строит домы, чертит планы и разбивает парки. В ее саду не было ни одного дерева, ни одного куста, который бы она не посадила или которому бы она не отвела места. Она отстроила четыре дома и с гордостью говорит, что мужики ее одни из богатейших в околотке» ^[686].

Дети продолжали быть для нее источником немалых огорчений, и Огарков заметил, что «исповедуя самые передовые идеи о воспитании, она должна была горько разочароваться от результатов применения своих принципов к собственным детям» ^[687]. Женитьба сына продолжала вызывать конфликты. В двух письмах к матери Павел сетовал, что она не хочет иметь ничего общего с его женой, которую не знала. Ведь он выбрал эту женщину, достойную любви и уважения его матери ^[688]. Тем не менее Павел, который жил в Петербурге в 1798 году в достаточном фаворе у императора и мог повлиять на него, был чрезвычайно обеспокоен ссылкой матери и старался, как во время ее путешествия в Коротово, использовать свое влияние при дворе и на Павла I, чтобы освободить ее от заключения в усадьбе. Он отправлял прошения великому князю Александру, а также президенту Академии наук Г. Л. Николаи, а через них — императрице Марии Федоровне. Наконец он смог обеспечить матери свободу, и 13 апреля 1798 года Павел I дал Дашковой разрешение жить в Москве и даже посещать столицу, но только в отсутствии двора ^[689]. Дашкова узнала, что, когда сын услышал о ее освобождении, он был до такой степени обрадован, что обнял Павла I и, забывшись, поднял тщедушного императора высоко в воздух.