Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

Уже ответившие комиссии лицеисты толпились за спинами гостей, сидевших в зале, ждавшие своей очереди — у входа в зал, при открытых дверях. Среди последних в нетерпении переминался с ноги на ногу Александр Пушкин, зная, что сейчас его очередь, а в зале — его отец, Александр Иванович Тургенев, лейб-гусары, с некоторыми из которых он был шапочно знаком и мечтал свести знакомство поближе. Волнение сжигало его.

— Господин Пушкин! — услышал он, что Кошанский объявил его фамилию, и пошел в зал, ближе к столу, но ноги его по мере приближения делались как ватные, и наконец он остановился, не в силах двигаться дальше.

Окинув взором зал, он увидел и Катеньку Бакунину, в первом ряду со своей матерью, и отца своего Сергея Львовича, вытягивавшего шею, его острый кадык и острый же нос, и красные доломаны лейб-гусар с красными же ментиками через левое плечо, отделанные черным мехом, бросились ему в глаза — молодые люди сидели отдельной группой: лейб-гвардии Гусарского полка поручики князь Долгоруков, граф Меллин и просто поручик Молоствов, хороший малый. С ними перед началом экзамена, пока ждали Державина, он успел поболтать и не удержался, чтобы не похвастаться, что будет читать «Воспоминание».

И вот его взгляд уперся в Державина, сидевшего в центре стола комиссии. Известный пиит был очень стар, экзамен его вконец утомил, и он сидел, подперевши голову рукою: лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Пушкин вспомнил портрет его, где он был представлен в колпаке и халате. Он был вылитый, как на том портрете. Пушкин, однако, не видел, что на коленях у Державина дремала кошечка.

Пушкин чувствовал, что час его настал. Он уже читал свое творение графу Разумовскому на репетиции экзамена, которую пожелал устроить министр, и тот утвердил его для чтения на экзамене. Теперь граф Разумовский улыбался ему, всем своим доброжелательным видом подбадривая подростка. Подросток хоть и волновался, но смутно уже чувствовал, что этим стихотворением он откроет себе дорогу в литературу и не ударит лицом в грязь перед молодцами гусарами, перед Катенькой Бакуниной, перед соучениками, педагогами, перед великим Державиным, который, он надеялся, при звуках его поэтической речи отверзнет очи и проснется. По началу срывающимся, а потом все более крепнущим голосом Пушкин начал:

Пушкин наконец не выдержал и посмотрел на Державина. К его радости, старый поэт не спал, а внимательно слушал.

Дядька Сазонов проскользнул в Лицей с черного хода. В холле, куда он прошел, было пусто. Он остановился, отряхивая снег с полушубка, прислушался — наверху шли экзамены. Послышались шаги — кто-то спускался по парадной лестнице. Сазонов метнулся под лестницу и скрылся. Прошел один из служителей с незажженными свечами в руке, после чего Сазонов выбрался из своего укрытия и пробрался на второй этаж.

В конце пустого коридора, куда выходили двери дортуаров, он сбросил полушубок прямо на пол и стал мыть руки под умывальником, висевшим в закутке. Дежурная лампа слабо освещало его лицо, на котором блуждала ухмылка, руки были в чем-то коричневом, легко смывавшемся. Вымыв руки начисто, он поковырял под ногтями, потом поднял с пола полушубок и, приблизив его к лампе, стал внимательно осматривать. Найдя и на нем пятна крови, Сазонов принялся замывать их.

Воспитанник Пушкин все читал, вдохновляя своим чтением зал. Отец его Сергей Львович переглядывался с Александром Ивановичем Тургеневым: вот, мол, какой орел у меня вырос. Осанистые гусары с горделивым выражением лица внимали юному пииту. Они были дружны с молодым поэтом и гордились его успехом, как своим.

Удивленно приоткрыв хорошенькие губки, смотрела на него Катенька Бакунина. А старый пиит слушал его с живостью необыкновенной, глаза его сияли живым огнем; сидел он, слегка подавшись вперед, чтобы не пропустить ни единого слова.

Последние строки поначалу должны были быть обращены к Державину, но потом как-то само собой получилось, что они отнеслись к Василию Андреевичу Жуковскому; однако сейчас, со слуха, старик мог принять их и за посвященные себе.

По окончании патриарх певцов российских встал в восторге, протягивая к Пушкину длани, дабы осенить его младую главу благословением, но тот не воспринимал ничего, никого уже не видел, слезы застилали глаза. Зал, поначалу завороженно молчавший, зашелестел, пришел в движение, заговорил, а подросток, только что покоривший этот зал, вдруг прозрел, на него хлынули все звуки, он оробел и от избытка чувств, переполнявших его, сорвался с места, словно не замечая протянутых к нему рук почтенного старца. Пробравшись сквозь толпу толкавших его воспитанников, он вылетел из зала и, конечно, уже не мог слышать, как ему вслед кричал старик Державин:

— Найдите его, найдите! Я благословлю его!

Сразу два преподавателя, профессор Кошанский и Галич, замещавший его в отпуске по болезни, бросились исполнять приказание.

— Я не умер! — бормотал как в чаду старик. — Я не умер!

Со стороны даже могло показаться, что он помешался.

Воспитанник Дельвиг тоже стал выбираться из залы, где, впрочем, после замешательства, вызванного выступлением Александра Пушкина, исполняющий обязанности директора Гауеншильд пытался возобновить экзаменационные испытания.

— Воспитанник Илличевский! — объявил он.

К столу комиссии стал пробираться Олосенька.

— Я — в дортуары! — спускаясь по лестнице, устланной ковром, сказал Кошанский Галичу.

— А я — вниз, Николай Федорович! — ответил ему Галич. — Какой успех! — бормотал он, глядя себе под ноги и аккуратно ставя ноги на ступеньки. — Какой успех! Это ваша заслуга, Николай Федорович! Теория языка отечественного.

— Вы преувеличиваете. Это вы смогли заставить лентяя Пушкина написать «Воспоминания в Царском Селе». Ваша заслуга!

Обменявшись любезностями и весьма довольные собой и друг другом, они разошлись в разные стороны искать юного поэта.