Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Был мокрый осенний вечер, шел мелкий дождь. Но в купе скорого поезда Москва – Ростов, в котором я и писатель-драматург К.А. Тренев ехали в 1929 году на Дон, было тепло и уютно…

Как только наш поезд остановился на железной дороге станции Миллерово, в наше 4-местное купе вошел невысокий широкоплечий пассажир, судя по одежде – местный казачок. На голове у него была надета меховая шапка с кожаным верхом, а накинутая сверху суконного френча промокшая от дождя длинная винцерада и высокие сапоги завершали костюм вошедшего в купе молодого, синеглазого пассажира. Мой спутник сразу узнал его и дружески поприветствовал, сказав мне, что это молодой многообещающий донской писатель из станицы Вешенской – Шолохов Михаил Александрович и что он уже известен своими «Донскими рассказами», напечатанными еще в 1926 году в Москве, а наш старейший советский писатель А.С. Серафимович, прочитавший эти рассказы двадцатилетнего казачка, назвал его молодым орленком, широко раскрывшим крылья своего таланта…

Я молча слушал живой увлекательный разговор маститого драматурга, ему тогда было 53 года, и молодого, набиравшего высоту писателя Шолохова, только что опубликовавшего первые книги своего романа «Тихий Дон». Тренев с охотой отвечал своему собеседнику об истории возникновения сюжета «Любови Яровой», которая, найдя свое рождение на сцене Московского Малого театра 22 декабря 1926 года, явилась вехой в истории русской драматургии, ознаменовав решительный поворот театральной жизни к революционной советской действительности. Шолохов, немного прищурив свои синие – цвета василька – глаза и пригладив светло-русые волосы, внимательно слушал автора «Любови Яровой», а иногда вставлял свои вопросы по существу содержания и исполнения пьесы. Он, к сожалению, не видел на сцене Малого театра этой постановки…

Потом в беседе двух писателей пришел черед Шолохова отвечать на вопросы. Константин Андреевич подробно расспрашивал автора «Тихого Дона» о том, как мог еще молодой, по существу, литератор так правдиво и красочно воссоздать в своем романе типы казаков, наполнить их образы таким ярким бытовым реальным содержанием и какой замысел автора будет лежать на пути продолжения романа?..

Шолохов ответил, что конца своему роману еще не знает и что черпал свое творчество непосредственно в природе донской степи, в недрах казачьего быта. Он слушал и воспринимал рассказы станичников в разных местах Вешенской округи и на хуторах Кружилинском и Каргинском, где провел раннее детство, а с 1920 года мыкался по донской земле, гонялся с товарищами за бандами, властвовавшими до 1922 года на Дону.

Помню, в заключение Тренев сказал: «Ваши живые образы людей Дона, такие, как Григорий Мелехов, его отец Пантелей Прокофьевич, Аксинья, Наталья Мелехова, на сцену просятся! Вот попомните мое слово!»

Разговор, казалось, был бесконечным, литературные темы были неисчерпаемыми. Беседа двух писателей затянулась далеко за полночь, нужно было ложиться спать и отдохнуть для дел будущего дня в Ростове, куда они ехали. Поэтому мы все скоро расположились по своим постелям. Но я долго не мог еще уснуть от всех тех впечатляющих разговоров, которые я слышал от людей большой литературной судьбы.

Михаил Обухов

Незабываемые встречи

С начала мая и до октября тридцатого года я был инспектором-методистом Миллеровского окроно и в окружной газете вел литературную и педагогическую страницы. Один из сотрудников нашей газеты, молодой писатель Борис Озимый (его подлинное имя Егор Борисов), был у нас очеркистом. Он близкий родственник Михаила Шолохова, с детских лет, а затем в гимназии дружил с Михаилом Александровичем. Шолохов часто ездил в Ростов и в Москву и непременно всякий раз посещал Миллерово, встречался с Борисом Озимым. Обычно получалось так, что я тоже попадал в их компанию и чаще всего проводили мы время втроем. До этого я уже был знаком с Михаилом Александровичем по Ростову.

Для Шолохова тридцатый год был нелегким, хотя в его творчестве он, пожалуй, один из самых плодотворных. Именно тогда писатель заканчивал работу над третьей книгой «Тихого Дона» и начинал «Поднятую целину». Трудности того времени лучше всего характеризует сам Михаил Александрович в письмах к друзьям.

В тридцатом Шолохов с трудом пробивался отдельными главками из третьей книги «Тихого Дона» на страницы периодической печати. Каждый вершок, что называется, приходилось брать ему с бою. Это вызывало у него возмущение, которого он иногда не в силах был сдержать в нашем присутствии¹.

Но у читателей рос интерес к Шолохову не по дням, а по часам: спорили о романе, дальнейших судьбах героев, о необыкновенном таланте автора. Гадали, как дальше будет разворачиваться этот удивительный писатель. А многие критики в то время скучно жевали резину о пристрастии писателя к бытовизму. Помню, разговорился я с одним из таких критиков.

– Вы преувеличиваете значение таланта Шолохова, – авторитетным тоном внушал он мне. – Шолохов не имеет своего языка и формы, он целиком зависит от Льва Толстого и Мельникова-Печерского.

Некоторые читатели тоже далеко не всегда понимали автора «Тихого Дона». Как-то один партийный работник сказал Шолохову, что нельзя было так описывать смерть Петра Мелихова (так в тексте. – В. П.), как это сделал Михаил Александрович (глава о смерти Петра была только что опубликована в периодической печати).

– Расстрелян белый бандит, матерый враг, один из главарей контрреволюционного мятежа. Читатель должен радоваться, что одним гадом стало меньше. А мы смерть Петра воспринимаем глазами его родного брата, Григория, тоже контрреволюционера. Так ли должен писать пролетарский писатель?

Ответил Михаил Александрович только двумя словами:

– Так написалось.

Когда мы остались втроем, Михаил Александрович с горечью сказал о руководящем товарище:

– Он не понимает или не хочет понять главного: смерть есть смерть. Враг умирает или наш человек, все равно это смерть…

И еще о смерти. Сидели мы в комнате вчетвером. В нашей компании был один из моих сослуживцев – тоже инспектор окроно. Он шутил, был весел. Когда мой сослуживец ушел и мы остались втроем, Михаил Александрович задумчиво сказал:

– Вместе с ним мы в ЧОНе были. В крутые переплеты попадал парень: бывал под расстрелом, самому ему приходилось расстреливать. Но, как видите, сохранился. Из таких немногие не вышли из нормы.

Обычно Михаил Александрович был скуп на слова, предпочитал слушать других и, надо сказать, на разговор умел вызвать. Но как-то, с трудом сдерживая волнение, он сказал:

– Только что был в окружной управлении ОГПУ на свидании с бывшим есаулом Сениным…

Сенин, которого Шолохов под его собственным именем вывел в «Тихом Доне», в дни коллективизации пытался организовать контрреволюционный мятеж среди казаков на Верхнем Дону. Он явился прототипом Половцева из «Поднятой целины». Правда, как мне рассказывали очевидцы из Вешенского района, когда его арестовали, он не успел сделать ни единого выстрела, совсем не так, как в «Поднятой целине». Но ведь это же Сенин, а не шолоховский персонаж Половцев!

– Разговаривая с ним в тюремной камере, – продолжал Шолохов, – смотрел на него и думал: скоро этого человека не будет. И Сенин отлично знает, что в ближайшие дни его ждет расстрел.

Весь вечер Михаил Александрович, видимо, находился под впечатлением своего свидания с бывшим есаулом. Он все время сосал трубку, был молчаливей, чем даже обычно. Лишь изредка вставлял фразы в оживленную по обыкновению речь Бориса Озимого. И в этих скупых репликах не было характерного, так свойственного Шолохову разящего остроумия. Больше того – отдельные фразы были сказаны без всякой видимой связи с тем, о чем шла речь. А в конце вечера он коротко все же сказал нам:

– Не хотели разрешать мне свидания с Сениным, но я настоял на своем, доказывая, что это один из персонажей «Тихого Дона»…²

Я привел здесь несколько хорошо запомнившихся мне высказываний Михаила Шолохова, касающихся, в сущности, одного, для всего его творчества, быть может, самого коренного вопроса…