Ефимов кордон

— Как это?! — оторопело уставился на него дед Микула.

— А видишь, сперва я из глины сделал одну избушку, и сидит перед ней дедушко, лапоть плетет, а рядом с ним — баушка сметану пахтает… Избушка эта будто бы в лесу… А маленькие ребятишки сказали: «Это — кордон!..» Потом человечков стало прибывать, и теперь так уже много, что похоже стало на городок. А название все то же — первое: Кордон. И люди там, стало быть, кордонские, и себя называю тоже кордонским, как и свой глиняный народец!

— Ну, и што этот твой Кордон?.. — с интересом спросил дед Микула, словно бы включаясь в какую-нибудь незнакомую вовсе, но захватившую вдруг игру.

— Это, как бы тебе сказать, такой городок будущего, частица будущей жизни, которая должна устроиться на земле, и все там будет на любви и согласии, все, путающее людей, все неверное там отпадет от нашей жизни, как вот отпадают лепестки цветка, когда он оплодотворен. Там исчезнет всякий интерес к роскоши, потому что все люди будут во всем равны. Земля наполнится удобствами культуры до того, что девать их будет некуда, и простой образ жизни будет даже признаком богатства и благородства.

Увлекшись, Ефим принялся рассказывать и о Новом Илейне. Старик слушал его, раскрывши рот, и все-таки, когда Ефим умолк, сказал, покачивая головой:

— Да, парь, да-а… Вижу, тебе не ожениться при таких мыслях!.. Чудно, чудно говоришь…

Разговоры о свадьбах, которым быть зимой, на святки, в приунженских деревнях начинаются под самую зиму, после того как все отмолотятся, управятся с осенними работами.

Этой осенью Ефимовы родители дождались подходящего жениха для Тани. Издалека приехал он свататься — почти за тридцать верст, из сельца Морхинино Архангельской волости, с верховьев Унжи.

Ефим бывал в той стороне раньше. Еще подростком ездил с отцом как-то, по осени, в тамошний Кистереченский казенный кордон, на речку Кисть. Еще тогда так понравились ему селенья Архангельской волости! Муллинское, Опарино, Тетерино, Черменино, Морхинино (самое дальнее из них)… Все эти деревни расположены по высокому правому берегу Унжи, перед каждой из них — овраг, как и перед Шабловом, только те овраги глубже, шире.

Жених Ефиму показался неплохим парнем: высокий, статный, широкоплечий… Вот разве что слишком озорно и задористо поблескивали его глаза из-под нависшего темного кудрявого чуба…

Свадьбу условились сыграть на первой неделе святок. Договорились и о главном: будущий зять и Татьяна останутся в Шаблове, будут жить в недавно отстроенной избе.

После отъезда жениха со сватами Ефим размечтался у себя в комнатушке над листами бумаги, размечтался не о предполагаемой свадьбе — о другой… Эту Танину свадьбу он видел не посреди рождественских холодов, а посреди теплой, погожей, ранней осени:

Ах, дивную, невиданную, неслыханную свадьбу сыграли шабловские всей деревней! Ведь деревня — единая семья! Ефим так чувствовал всегда, с самых ранних пор своей жизни, эту единость!.. Все-все тут должно быть единым и на всех — и радостное, и печальное!..

Осенью умер дедушка Федор — самый старый житель Шаблова, с именем которого так много связано в памяти Ефима.

Старик еще среди лета стал плошать, но перемогался все на ногах, все за делами, так и не полежал, не поболел в постели нисколько, не отдохнул перед самой дальней дорогой… До самого последнего мига был в крестьянских делах… Утром встал рано, побрел на волю топор точить. Точило — большой камень-дикарь у крыльца, под желобом-водостоком. Склоненного над тем камнем смерть и подкосила старика…

Суровым по-старозаветному был дедушка Федор, чисто и праведно прожил он свою долгую жизнь.

После похорон дедушки Федора Ефимов отец пригласил к себе свидетелей — шабловских мужиков Захара Вьюгина и Павла Кукушкина и мещанина деревни Крутец Федора Забродина, служащего писарем в волостном правлении, — было составлено духовное завещание.

В последние годы отец часто прихварывал, не единожды заговаривал о своей недальней кончине, и каждый раз разговоры такие оканчивались тяжелым, со вздохами, раздумьем вслух — о скопленной земле, о наследниках… И вот он поторопился — составил завещание… Да и Татьянино предстоящее замужество поторопило его: надо было выделить будущим «молодым» землю.

Шаблово захлестнуло новостями. Подошло свадебное время — святки. Дома у Ефима тоже суетно и хлопотно, отец из дорог не выходит, мать с ног сбилась: вовсю идет приготовленье к Таниной свадьбе…

И вот наконец сговоры! На третий день рождества к избе Самохичевых подкатило трое саней — приехал из Морхинина жених со своей родней.

Сговоры обычно бывают дня за два до свадьбы, они вроде смотра перед свадьбой, показа, что, мол, к свадьбе все готово, все идет, как надо… Тут же и уговариваются: в какой день состоится сама свадьба, а родные жениха и невесты знакомятся меж собой…

Для Ефима сговоры — самое интересное время во всей предсвадебной и свадебной канители. Под шум оживленного застолья он ждет не дождется, когда же начнется главное: то, чем околдовали его сговоры еще в раннем детстве…

И вот шум вдруг утих… Покашливая, поднялся отец…

— Дорогие сватья и свахоньки, разрешите теперь показать вам, во что наша невеста наряжена…

И тут из Ефимовой комнатушки вышла Ульяна Груздева, наговорщица, вынесла Дивью красоту — небольшую елочку, украшенную разноцветными лентами, бусами, бисером, зажженными свечками. Улыбаясь, заговорила нараспев: «Раздайся, народ! Расшатнися народ! Дивья красота идет!..»

Все повернулись в ее сторону, она же, сначала поклонившись молодым, потом гостям и затем всем глядельщикам, набившимся в избу, и снова повернувшись к застолью, складно заговорила: