Рерих

Вскоре у Н. К. Рериха состоялись встречи с руководством ОГПУ и Концессионного комитета, а потом с начальником горного отдела Главного экономического управления ВСНХ В. М. Свердловым, он побывал дома у жены Л. Д. Троцкого, возглавлявшего тогда концессионный комитет, у наркома иностранных дел Г. В. Чичерина, у наркома просвещения А. В. Луначарского, у Л. Б. Каменева и даже у Н. К. Крупской. Стоило только назвать имя Николая Рериха, и все двери открывались. Пока Николай Константинович ходил на деловые встречи, Юрий вместе с матерью, Зинаидой и Морисом Лихтманами посещали московские музеи. Составлял им компанию и приехавший вместе с ними в Москву тибетский лама. После 20 июня, когда в одной из газет появилась маленькая заметка о том, что в Москву приехал известный художник, гостиницу стали осаждать и старые знакомые, и просто любопытные.

7 июля выяснилось, что для отправки в Америку собранных в экспедиции предметов искусства необходимо специальное разрешение музейного отдела ЦК. Такое же разрешение требовалось и на вывоз картин самого Н. К. Рериха. Весь следующий день с раннего утра Морис Лихтман с Николаем Константиновичем ходили по инстанциям, собирая необходимые документы. Но все эти хлопоты не помешали Рерихам увидеться со старыми друзьями: К. С. Станиславским, А. В. Щусевым, А. А. Бахрушиным, И. Э. Грабарем.

Но не все встречи были так приятны для Николая Константиновича. «Красная газета» опубликовала интервью с А. Бенуа, в нем он пересказал практически все сплетни о Н. К. Рерихе. Позже, в январе 1927 года, Николай Константинович писал в Америку:

«Даже А. Н. Бенуа был введен в заблуждение и сообщил парижские сплетни о Тибете и о папском проклятии. Когда, по беседе Бенуа, я был в Лхасе, именно тогда я проезжал Москву. А один старый чудак в Ленинграде так размахался, что при упоминании моего имени кричал: — „К черту Гималаи“. Забавно».

Несколько раз в своих «Листах дневника» Н. К Рерих с обидой вспоминал это злополучное интервью, которое могло тогда изменить благосклонное отношение советских властей.

«Третий раз Бенуа вредительствовал в 1926 году в Москве, где мы оба были одновременно. Он знал, что его газетная клевета могла быть вредною, и тем не менее он давал в газеты облыжные измышления» [304].

«Не однажды Бенуа давал обо мне необоснованные, вредительские сообщения. Когда летом 1926 года Бенуа и мы были на Родине, он ухитрился дать в московских газетах измышленное известие о том, что Папа меня проклял. Спрашивается, к чему такое сочинительство?» [305]

Неудачно сложилась и судьба картин из серии «Майтрея», переданных наркому просвещения А. В. Луначарскому. Восемь картин нарком вначале принял с радостью, но вот определить их в какой-либо музей не смог, так как художественная комиссия посчитала их некоммунистическими и несколько декадентскими.

В письмах Николай Константинович неоднократно спрашивал Игоря Грабаря о судьбе этих картин. Но Игорь Эммануилович долго не мог рассказать ему правду, и только после выхода в свет в 1937 году своей «Автомонографии», где были такие строки: «Рерих предложил в дар советским музеям целую сюиту своих монгольских картин, но их отклонили», — он решился сообщить Н. К. Рериху, что картины, переданные им Луначарскому, так и не были определены в государственный музей, а после долгих споров отданы А. М. Горькому, на даче которого они и висели до самой его смерти. Николай Константинович с некоторой досадой записал в дневник:

«Грабарь пишет много о благоустройстве жизни художества. Между прочим, он сообщает, что моя серия „Красный Всадник“ (привезенная нами в Москву в 1926 году) находится в Музее Горького в Горках, где он жил и скончался. Вдвойне я этому порадовался. Во-первых, Алексей Максимович выказывал мне много дружества и называл великим интуитивистом. Во-вторых, восемь картин „Красного Всадника“ — гималайские, и я почуял, что в них Алексей Максимович тянулся к Востоку. Не забуду его рассказ о встрече с факиром на Кавказе» [306].

Об этой серии картин вспоминала и художник Валентина Михайловна Ходасевич, дочь старшего брата известного поэта:

«В один из приездов в 1935 году в Горки в столовой я увидела развешанными на стенах восемь картин Н. Рериха. Они озарили довольно неуютную большую столовую и поражали (как всегда рериховские вещи) каким-то свечением красок. Эти картины в основном запомнились по цвету — золотисто-лимонному, оранжевому и багряному. Как мне сказали, Рерих был проездом через СССР из Гималаев в Америку и оставил эти вещи в Москве. Картины эти нравились Алексею Максимовичу. Правда, он говорил про них лишь: „любопытные вещи“. Более ранние работы Рериха Горький больше ценил и отдавал ему должное как одному из крупнейших самобытных русских художников» [307].

Предстоящий переезд экспедиции Н. К. Рериха на Алтай и далее через Монголию в Лхасу тщательно скрывался ее участниками, и на то были причины. Наибольшее противодействие продвижению экспедиции в Тибет оказывали английские спецслужбы, да и китайские власти не отличались особенным дружелюбием. Поэтому всем знакомым говорили, что дальнейший путь экспедиции пройдет через Абиссинию (Эфиопию), и далее — в Центральную Африку.

Игорь Грабарь в книге «Моя жизнь. Автомонография» писал о своем удивлении и непонимании того, почему же Рерих его убеждал в том, что экспедиция держит путь в Африку. В воспоминаниях он досадовал на Николая Константиновича за его вынужденную скрытность:

«Вернувшись из какой-то командировки, я узнал, что ко мне неоднократно звонил Рерих, приехавший в Москву и остановившийся в Гранд-отеле. На следующий день я столкнулся с ним у входа в отель, и он повел меня к себе. Большой номер был весь завален огромными вализами, упакованными в отъезд.

— Завтра уезжаем.

— Куда?

— В Абиссинию.

— Зачем?

— Там есть такое замечательное озеро, что из-за него одного стоит туда ехать.

И Рерих назвал мне мудреное наименование озера. Он действительно на другой день уехал с семьей, но говорили, будто не в Абиссинию, а снова в Монголию. Проверить я этого не мог, но если это так, то непонятно, для чего было уверять меня, что он едет в Абиссинию.

В тот же день я виделся с А. В. Луначарским, спросившим меня, был ли у меня Рерих. Я сказал, что был у него в номере и очень удивился, узнав, что он завтра вновь уезжает.

— Ах, какой занятный человек, — сказал Анатолий Васильевич с усмешкой, — уверяет, что он коммунист, но на мистической основе. И с какими референциями он к нам приехал» [308].

Зимой 1925 года, когда рериховская экспедиция находилась еще в Хотане, Игорь Грабарь, только что вернувшийся из Нью-Йорка, где он проводил выставку советских художников, был вызван наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным.

«Зимою 1925/26 года меня вызвал из Наркоминдела к телефону Г. В. Чичерин и спросил, не знаю ли я, где может находиться в данное время художник Рерих, — вспоминал позднее И. Э. Грабарь. — Я сказал, что, по моим сведениям, он в 1924 году уехал к Рабиндранату Тагору в Индию, откуда собирался пробраться в Тибет; вернее всего, что он все еще где-нибудь там, ибо едва ли успел за это время вернуться в Нью-Йорк.

— Какого-то художника Рериха с женой и сыном задержали недавно в Монголии; может быть, это тот самый?

— Несомненно, это он.

— А как вы думаете, желательно его возвращение к нам?

— Возвращение Рериха, художника столь значительного и столь известного, можно только приветствовать» [309].

Вначале приезд Николая Константиновича в Москву рассматривался как его возвращение на родину. Но планы у Рериха были иные.

Уже находясь в Новосибирске, 22 июля 1926 года Зинаида Лихтман записала в дневнике: «…Они оба (Елена Ивановна и Николай Константинович) советуют нам не скрывать нынешнюю поездку от Гребенщикова. Говорить, что у Н. К. все идет замечательно, но теперь он направляется в Абиссинию, и мы действительно не знаем его адреса» [310].