Московские тюрьмы

— Ее волнения позади. Она просит не беспокоиться о ней.

— Передайте, что я прошу у нее прощения. Спасибо ей за все и скажите, что она совершенно свободна.

— Это обидит ее, она верна вам и держится достойно.

Хороший заряд перед судом. С чувством благодарности к Олегу, Наташе, Швейскому вернулся я в камеру.

Всего только ночь перед решающим испытанием! Как ждал я этого часа! Увижу всех, кто со мной, и всех, кто теперь против меня. Как истосковался по вас, друзья мои! Неужто, правда, завтра увижу? И праздник, и битва — суд! Всю ночь лихорадочно переписывал последнее слово. Черновик — груда заметок, первая заготовка. Но сути дела, я не переписывал, а только начал писать связный текст. И, конечно, ночи не хватило. Она была чересчур коротка.

Глава 6. Суд

День первый

В четыре утра полный сбор и вперед — на сборку. Сонные ребята:

— Ни пуха ни пера, профессор!

Внизу на сборке двое-трое. Тоже суд, кому куда — по районам. Один уже почти месяц вот так катается. К шести сборка полная. Народ жужжит, кому на суд, кто на пересылку, кто еще куда — как на станции — сейчас пойдут воронки в разных направлениях. Дали завтрак, мучное варево с облезлой рыбой. Кусок не лезет в рот. Тугая пружина во мне. Хлопнет дверь и — вылечу снарядом. Уже вызывают, по одному, по двое, по трое. А вот и моя фамилия. Ведут по коридору к выходу, туда, откуда пришел. В открытую дверь виден тюремный двор. Набычены кузова воронков, кругом шастают менты. Взревела машина, отходит. В нос сладковатая гарь, в голове помутилось. Прапор по карточке: «Фамилия? Имя? Статья?» Из мешка все на стол. Копаются в барахле, в тетрадях. Скалятся: «Ого, в библиотеку собрался? Студент?» Замшевую куртку в сторону: «С собой нельзя». — «Почему?» — «Не положено». Необъяснимо, разве что по вкусу пришлась. Ну уж, дудки, не обломится:

— Квитанцию на хранение!

— Надо было раньше сдавать, здесь не камера хранения!

— Без бумаги не отдам!

Изматерились, но квитанцию выдали. И вот второй в моей жизни воронок. Черный ворон, черный ворон, что ты вьешься надо мной? На этот раз не в «стакан», повезли одного в кузове. Тут же, за решеткой, двое солдат. Меня на замок, сами языки чешут. Служба, дело привычное. Ни окна, ни щели. Где едем, где этот самый Мосгорсуд — не представляю. Спрашиваю у солдат, называют незнакомую улицу: «У Каланчевки». А, теперь ясно: где-то у трех вокзалов.

Остановились. Без промедления — в дверь. Только успел заметить кусок серой, стылой стены да сугроб у забора. В подвальной комнате офицер и солдаты:

— Куда его?

Короткий ответ офицера, и я оказался в коридорчике с батареями тюремных дверей. О, черт, и тут блоки! Но не очень тесно. Можно ногу вытянуть. Достаю из мешка тетради, приспособился, строчу на коленях. Последнее слово.

Шел примерно девятый час. Глазок что-то часто открывался. Любопытные. Легкий стук:

— Слышь, друг! — вполголоса, глаз в волчке.

Поднимаюсь.

Спрашивает:

— Ты политический?

— Вроде бы. А ты кто?

— Тише, тише, я тебя караулю, солдат.

— Отойди чуть, а то тебя не видно, — припал к глазку, вижу: парнишка с двумя лычками на погонах, младший сержант.

Снова ко мне, шепчет с оглядкой, торопится:

— Пока нет никого, давно спросить хочу: социализм у нас есть?

— Да я, брат, сам не знаю, есть что-то кривобокое.

— Нет, я серьезно, ты не бойся, — смеется он. — Кому у нас все принадлежит, кто хозяин?

— А как тебя в школе учили?

— Ну, ясно народ, — но я сомневаюсь. Земля моя, а не дают, косить нельзя, скотину кормить нечем.

— А кто не дает?

— Исполком.

— Вот ты и ответил на свой вопрос.

Озадачен, скребет затылок. Посмотрел по сторонам, нет ли кого, и размышляет сам про себя:

— Та я не то хотел, — хохол, видать, — это я и так знаю. Ты скажи, почему, если земля моя, он мне ее не дает?

И вдруг мне же, другим, громким голосом:

— В туалет? Не могу. Надо разводящего обождать, а-а, вот он пришел, сейчас позову.

Действительно, вывели в туалет. Около умывальника человека четыре солдат, сержант с ними. Мой тут же, вида не подает. Кто-то мне:

— Не спеши, может, пить хочешь?

Постоял у зеркала, расчесался. Видок, прямо скажем, не комильфо. Борода больше, чем надо. Усталая сосредоточенность на лице. Металлические глаза. Морщины вдоль лба. И длинное черное извалянное пальто. Форменный зэк. Оформился. Закрывают опять в зеленый застенок — и в Мосгорсуде тюрьма. Неужели нельзя хоть здесь-то попристойней, в комнате, например? Нет, держат в щели, в подвале, сдавили стенами. Для контраста, что ли? Время идет, приближается мой выход на сцену. Сердце колотится. Топот сапог перед дверью. Скребут ключом — не поддается. Торопят друг друга, приносят другой ключ. Дверь настежь. Пошли. Солдаты со всех сторон, офицер впереди. Стараюсь шагать твердо. В мятом пальто, в шапке, белый холщевый лефортовский мешок в руке. Ведут преступником, а позора не чувствую. Горд — и не стыжусь, это моя психологическая защита. На бесчестье отвечаю честью, на силу — гордостью. Всю жизнь стремился к истине, добру, справедливости. Чего греха таить — не всегда удавалось. Пробил час постоять за них. Доказать свою верность. Вспомнишь подвижников, поймешь, почему не страх, а торжество перед мукой. Не только себе надо это доказывать.

А сердце, сердце замирает до жути, будто с того света возвращаюсь. Проститься — и снова туда… По лестницам вверх, вдоль широкого коридора, мимо кабинетных дверей. Пару ступенек вниз — и из-под притолоки аж дух захватило: толпа родных и знакомых. Как же я истосковался по вас, милые! И незнакомые есть, друзья друзей, очевидно.

Офицер негромко командует. Солдаты возле меня плотным кольцом. Другие солдаты шеренгой вдоль толпы. Схожу с последней ступеньки, солдаты ускорили шаг, подталкивают к желтым дверям напротив.

Прорвалась Наташа:

— Лешенька!

Успел губами щеки коснуться. Истощала, глаза в синих впадинах, лицо в косточках. Раздвинули нас, она рядом трусит, что-то говорит невменяемо. Олег Попов рывком навстречу, жмет руку:

— Леша, молодец!

Целуемся. Распахнутые, сияющие глаза Наташи его. Мама моя, в слезах тянется. Ей уступили, на секунду уткнулся в ее пуховую мокрую щеку.

И сразу зал. Хлопок дверей за спиной. Пусто. Меня за перегородку — скамья подсудимых. Судейский стол на возвышении. Под ним друг против друга два стола — для прокурора и адвоката. Сбоку судейского — бюро, вроде аудиторской кафедры, там секретарша сядет. Напротив меня у стены два ряда стульев по шесть-восемь, со стороны дверей — три-четыре — солдатами заняты. Один рядом со мной у перегородки стоит. Зальчик мал, все не вместятся. Пока, кроме солдат, никого нет. Задержка — ждут адвоката.

А вот и Швейский вбегает впопыхах. Коротко здоровается — и за свой стол, бумаги перед собой. Из боковой комнаты мимо меня девочка-секретарша и симпатичная темноокая дама. Стройненькая, в зеленой облегающей кофте и с бусами. Просто, со вкусом. Посмотрела на меня с вежливым любопытством, села за свой стол напротив Швейского. Вот так прокурор — загляденье. И молода еще — около 30. Медленно, словно на цыпочках, заходят мать с тещей. Мать не сводит с меня горестных глаз. Теща осунулась, серьезна, как на профсоюзном собрании. А вот они — трое стандартных мужчин, в светло-коричневых костюмах. Садятся на второй ряд, за матерью и тещей. Морды сомкнуты, спины вытянуты, глядят вперед сквозь меня. Не шелохнутся. Так и проторчали болванами полдня, потом сгинули.

— Суд идет! — секретарша встает из-за своего бюро.

Все встали, из боковой двери заходят три женщины. Пожилая, с короткими редеющими патлами подкрашенных волос — судья, сразу видно. Две коровы помоложе, с искусственными горками волосяного хлама на голове — народные заседатели. Пожилая зло дернула отвислой щекой, рявкает на ходу:

— А вас что, не касается?