На рубеже веков. Дневник ректора

В общежитии стало почище. На целый ряд вещей (на новые туалеты, на переоборудованный третий этаж) я смотрю, как на нечто вполне заурядное. А сколько крови и жизни стоило мне все это в свое время! Наши студенты и новый душ на этажах, и теннисные залы воспринимают как что-то вполне заурядное. В одной из комнат студентов-заочников на потолке — сентенция, намалеванная сажей с двумя орфографическими ошибками: «На заочном учится не трудно, но стыдно». И любимая фраза нашего историка А. С. Орлова: «Я это внятно произнес?». Еще одна заочница-первокурсница из Златоуста пристала ко мне, чтобы я ее перевел на очное отделение. Ее аргументация такова: «Я из еврейской семьи, мои родители уезжают в Израиль, а я уезжать не хочу». Моя, значит, задача — нарушая закон, спасать еврейское чадо, которое захочет уехать лишь тогда, когда закончит институт. Но, с одной стороны, я действительно не могу перевести ее на очное отделение, а с другой стороны, во мне жива святая вера, что русский человек должен, ущемляя себя, бросить все и заняться этим еврейским ребенком. Но почему тогда я не взял на первый курс абитуриента, который стоял следующим за контрольной цифрой набора?

Утром же довольно серьезные размышления: ну как же Оленька, взрослая беременная женщина, в 10 часов вечера открывает дверь на слово «телеграмма»? «Мы, дескать, ожидаем смерти бабушки». Но вряд ли в доме у бабушки или окружающих ее в сей скорбный час есть адрес внучки, которая и года еще не живет в новой квартире. Уж скорее телеграмму пошлют родителям, которые живут рядом с дочкой. Я это на всякий случай записываю к тому, что за день или два до этого скромница Олечка рассказывает, что к ней приходили — один неизвестный парень — и тоже требовали делиться. Этому парню она и дала тот телефон ребят из ФСБ, который я ей передал. Какое счастье, что этот телефон я ей дал, для нее и для меня это возможность выйти из игры. «Крыши» между собой разобрались.

2 апреля, пятница.

Кажется, заканчивается эпопея с установкой памятного знака Даниилу Андрееву на флигеле во дворе института. Он здесь учился, и никакого другого места в Москве, где хоть как бы можно было обозначить эту жизнь, нет. Конечно, вся эта затея началась, когда меня не было в институте, — по просьбе С. Б. Джимбинова. Ученый совет дал согласие. Видимо, это сказалось на тексте моего письма в мэрию.

Мэру г. Москвы

Ю. М. Лужкову

Вместе с этим письмом Вы получите еще целую папку бумаг, где наши «творцы», вернее — Ваши творцы, как Вы их любите называть (но, правда, творцы по части литературы, а не по части эстрады и песен), просят, ходатайствуют о разрешении установить памятный знак, посвященный выдающемуся поэту и мыслителю Даниилу Андрееву.

Этот памятный знак предполагается установить во дворе Литинститута (не на фасаде). Конечно, здание нашего института, при желании, можно было бы до второго этажа украсить мемориальными досками и памятными знаками: через эти замечательные дворы и флигели барской усадьбы Яковлевых прошел целый ряд выдающихся деятелей русской культуры. Но так уж трагически стеклось, что Даниилу Андрееву, автору «Розы мира», больше в Москве такой знак поставить негде.

По зрелом размышлении, глубокоуважаемый Юрий Михайлович, я вместе с Ученым советом Литературного института ходатайствую об установлении подобного знака. Тем более что сам литинститутский двор с его маленьким парком в центре Москвы требует подобных литературных уточнений, намеков, «зарубок». У нас во дворе уже стоит памятник родившемуся в нашем доме Герцену. Я не думаю, что деятели великой русской культуры будут конфликтовать между собой.

С глубоким уважением к Вам, к Вашей замечательной деятельности —

Ректор Литературного института, писатель, лауреат премии г. Москвы

Сергей Есин.

Одна милая первокурсница вчера написала мне объяснительную записку о том, почему она не была в институте три дня. «Принимала участие в пикетировании американского посольства по случаю бомбардировки Америкой Югославии». Теперь два «газетных» соображения: «Завтра» напечатала огромный фоторепортаж об этом самом пикетировании — сплошь молодые лица. Здесь какой-то вызов власти и ее телевидению, показывающему во время любых антиправительственных демонстраций только лица стариков. Тем не менее война в Югославии продолжается. Вторая газетная новость — это коллективное письмо в защиту военного журналиста Пасько. Его теперь судят трибуналом за разглашение военной тайны. Уж сколько этих тайн разгласило наше высшее руководство! Среди подписавшихся в защиту Пасько все та же компания: Ковалев, Лихачев, Искандер и Толя Приставкин, которому было некогда заняться моим делом или хотя бы меня успокоить.

3 апреля, суббота.

Ездил в филиал Малого на спектакль по пьесе Э. Скриба и Е. Легуве «Тайны мадридского двора». Зрительный зал был в восторге. Роскошные декорации Э. Стенберга, постановка В. Бейлиса, моего старого знакомого и соседа по гаражу. Роскошные костюмы, грамотная, хотя и несколько холодноватая игра. Спектакль знаменит только одним: видимо, это типичный спектакль императорского Малого театра. Что-то вроде русского спектакля «Комеди Франсез». Ходил вместе с Барбарой и С. П. В антракте нас поили чаем с шоколадом. Интересно, что скажут о спектакле наши прелестные дамы?

4 апреля, воскресенье.

Продолжаю ходить на спектакли комиссии по премии «Москвы». Сегодня — «Мольер» в театре «Вишневый сад» у Вилькина. Это продолжение «костюмной» части театра, где театр — театр, а не сборище бомжей и хулиганов. На этот раз спектакль даже политический. Видимо, и лицемерие, и ханжество так универсальны, что я невольно подставил под термин и нашего Чубайса с лицом постника, и нашего Гайдара с физиономией святоши, и «кудрявого мальчика» Немцова. Все они подходят под то, что актеры делают в спектакле. Даже госпожа Пренель, мать Оргона (О. Широкова), мне чем-то (о покойниках ничего или только хорошее, прости меня Боже) напоминает покойную Г. В. Старовойтову. Та же экстатическая напористость. Вилькин еще очень ловко переориентировал явление королевского офицера в финале в издевательское. Это — просто призыв вспомнить речеобильного и словоумильного Ельцина. Все это прекрасно оформлено и сыграно в темпе.

Вчера вдруг раздался телефонный звонок. Некий «его знакомый Алексей» — это по словам секретаря — сообщил мне… в общем, все та же песня рэкета. Опять намеки на то, что надо делиться и с рекламы, и с обучения. Полное знакомство и с нашими делами, и с нашими планами. Только властное ощущение, что все у нас в полном порядке, хотя бы по этике, а не только по бумагам, придавало мне силы. Самое любопытное, что этот разговор происходил в приемной, полной людей. Я вышел в приемную и взял трубку секретаря, а не поднял свою в кабинете. В это же время шофер Миша при открытой двери в кабинет — он забирал сумку с продуктами (деньги на которые я давал утром Альберту Дмитриевичу) — слышал весь разговор. Перед этим мой референт Сережа пытался несколько раз соединить меня с неким «Алексеем», но номер срывался, и я вышел на третий раз в приемную. Выбор имени для «переговорщика» был довольно симптоматичен. Не Олечка ли так точно все рассчитала? Я в трубку довольно отчетливо и громко сказал, что денег в институте нет и не будет, потому что все у нас идет через кассу. И дальше уже на заводном оре закричал — что хоть стреляйте меня, но я ни с кем не поделюсь, потому что делиться не с чего и нечем. Интересно, конечно, и то, что намек о рекламе возник не случайно. Институтские знали о деньгах, которые были даны, но мало кто знал, что на всю эту сумму была куплена и оприходована, через бухгалтерию, техника. Знала, что в этом месте мы уязвимы, и Олечка.