Язык мой - друг мой

В Индонезии, в дни визита туда Хрущева, Андрей Андреевич поразил меня в этом плане еще больше.

Довольно много времени мы проводили в дороге. Я обычно ездил в одном автомобиле с Громыко.

Итак, едем мы в очередной раз на машине, Громыко расположился на заднем сиденье, я — на откидном, вполоборота к нему, потому что отвечаю на его вопросы. Ненароком бросаю взгляд вниз и вдруг замечаю под слегка задравшейся брючиной Андрея Андреевича белые кальсоны, явственно просвечивающие через тонкие черные носки.

В дни нашего пребывания в Индонезии столбик термометра поднимался обычно до 35–40 градусов в тени. Мы довольно много часов проводили на воздухе, под палящим солнцем. На неформальных церемониях, говорил нам президент Сукарно, лучше всего быть в легких одеждах. Хрущев с удовольствием, помню, надевал вышитую украинскую косоворотку. А Громыко оставался в неизменном темном плотном костюме и при галстуке. И, как выяснилось, еще и в теплом нижнем белье…

Завершая эту тему, расскажу о случае, который произошел с Андреем Андреевичем в Нью-Йорке в середине 70-х годов. Во время одного из своих выступлений с трибуны ООН Громыко вдруг страшно побледнел, умолк на полуфразе, качнулся — было видно, что вот-вот упадет. Подбежавшие охранник и врач успели его подхватить под руки и увести.

Я в этот момент был в зале. Начался переполох. Как бы кто ни относился к Громыко-политику, случившееся с патриархом дипломатии вызвало у присутствующих сочувствие и привело их в состояние замешательства. К тому же никто не знал, что именно произошло с ним. Все видели только то, что Громыко вдруг потерял сознание. Посоветовавшись, председатель решил дать слово следующему оратору.

Забегая вперед, скажу: потом я спросил личного врача Громыко о причинах обморока, и он ответил, что виной тому был элементарный перегрев. Сентябрь в Нью-Йорке — прекрасный теплый месяц, а в зале Генеральной Ассамблеи, где собрались делегации полутора сотен стран, было довольно душно. Тут-то Громыко и подвела привычка в любую погоду надевать на себя теплые вещи. Неудивительно, что случился этот обморок.

Когда выступление следующего оратора закончилось, председатель объявил о том, что Громыко готов продолжить свою речь. Андрей Андреевич вернулся на трибуну и как ни в чем не бывало продолжил выступление с того места, на котором прервался. Весь зал, все присутствующие, независимо от политической окраски и пристрастий, встали и устроили ему овацию. «Старый боевой конь» вернулся в строй.

Пять дней в океане

Вообще, со здоровьем у Громыко было все в порядке. Хотя вспоминаю еще один случай, когда Андрей Андреевич почувствовал недомогание.

Это произошло в 1958 году, во время моей первой поездки с Громыко в ООН в качестве переводчика. В ту пору у нас еще не было самолетов, которые могли бы совершать перелеты через океан в Нью-Йорк. Поэтому, долетев до Хельсинки или Стокгольма, мы пересаживались на обычный рейсовый самолет какой-нибудь западной авиакомпании. Обратно добирались точно так же. А вот в той поездке помощники уговорили Громыко возвращаться домой после пребывания на Генассамблее не самолетом, а морским путем. Сказано — сделано. Заказали билеты на роскошный трансокеанский лайнер «Куин Мэри» и отправились в путь. Нас было человек шесть-семь. Ни охрана, ни личный врач на тот момент Громыко не полагались, так как он еще не являлся членом Политбюро.

Все были довольны — пять дней в открытом океане! Причем на огромном многопалубном судне, с несколькими бассейнами, кинозалами, ресторанами, танцзалами и так далее. (Сейчас уже нет такой традиции — пересекать океан на плавательном судне. Нынче все больше летают самолетами. Конечно, существуют круизы, но как популярный вид транспорта пассажирские корабли безвозвратно ушли в прошлое. А жаль.)

Знаменитая пароходная компания «Кюнард» устраивала подобным лайнерам в Нью-Йоркском порту торжественные проводы с конфетти, серпантином, воздушными шариками и оркестром.

Перед отплытием я на всякий случай зашел в аптеку и запасся «Драмамином», лучшим на то время средством от морской болезни. Как выяснилось позже, только я оказался таким предусмотрительным, хотя мне лично «Драмамин» не понадобился. А вот что касается Андрея Андреевича, то в конце первого же дня плавания я заметил, что он неважно себя чувствует. Помощники тоже обратили внимание на то, что он погрустнел и выглядит мрачнее, чем обычно. Я сказал им об имеющихся у меня таблетках. Те призадумались. Как люди опытные, они знали, что спрашивать у Громыко о том, как он себя чувствует, совершенно бессмысленно: о плохом своем самочувствии он ни сказал бы никогда в жизни. В конце концов один из помощников попросил меня:

— А ты подойди к нему как бы невзначай и скажи, что у тебя есть таблеточки. Не нужно ли ему случайно? Вроде как по наивности.

Так я и сделал. Андрей Андреевич недоверчиво повертел в руках коробочку с лекарством, внимательно прочитал надписи, что-то пробурчал себе под нос, однако две таблетки взял.

Утром, перед завтраком, мы все собрались у каюты Громыко. Он вышел заметно повеселевшим. И когда помощники отошли в сторону, сказал мне, что таблетки очень помогли. Я отдал ему всю упаковку, сказав, что у меня есть еще.

Эти пять дней на корабле оказались для меня подарком судьбы, неожиданным отдыхом. Я ходил в бассейн, в бар. Громыко же ничего такого себе, конечно, не позволял. И весь груз общения с ним во время его вынужденного бездействия лег на плечи помощников. Они договаривались между собой, кто и чем будет занимать его.

Единственным развлечением Андрея Андреевича были прогулки по палубе. Он любил пройтись быстрым шагом, благо размеры палубы это позволяли. Мы все — рядом с ним. Как-то, помню, уже в который раз шагаем мы по палубе, и тут какой-то подвыпивший американец подходит и довольно громко говорит:

— A-а, Громыко! Да улыбнитесь же вы, наконец!

Андрей Андреевич встрепенулся, смутился и быстро направился в свою каюту. На моей памяти это единственный случай, когда кто-то позволил себе по отношению к нему такой бестактный поступок.

На лайнерах типа «Куин Мэри» всегда следили за исполнением правил этикета. Так, в роскошный ресторан, где собирались пассажиры, следующие первым классом, в первый вечер мужчинам полагалось прийти в обычном костюме, а во все остальные вечера, кроме последнего, уже надо было являться в смокинге с бабочкой. Разумеется, советские люди эту часть правил этикета не соблюдали. И каждый вечер среди «пингвинов», как иногда называют мужчин, одетых в смокинги, появлялась группа товарищей в обычных темных костюмах. Наверное, «пингвины» что-то думали по данному поводу, но нас это не волновало.

В один из дней и на мою долю выпало «развлекать» Громыко. А началось это так. Перед сном я решил пойти на корму и выкурить там сигарету. Свежий воздух, внизу — широкая белая дорожка, оставляемая мощным телом «Куин Мэри», красота, одним словом. Вдруг слышу сзади голос:

— Решили покурить перед сном?

Я обернулся и увидел католического священника в черном костюме и рубашке с белым воротничком-стоечкой. Моложавый, светловолосый. Мы познакомились. Будучи священнослужителем одного из американских монастырей, он ехал с инспекционной миссией по общинам своего ордена в какую-то далекую азиатскую страну. Очень удивился, узнав, что я русский, и сказал: значит, непременно коммунист. На следующий день мы опять встретились и довольно долго беседовали. Он рассказал о себе, в частности, о том, что помимо иных обетов принял на себя обет нищеты. Однако достаточно дорогие часы на его руке несколько не соответствовали данному обету. Я обратил его внимание на это. Он ответил:

— Часы не мои. Мне их выдали в связи с поездкой, чтобы я мог узнавать время. А так у меня не только часов, но и никаких других личных вещей нет.

— А сигареты? — спрашиваю.

— Да, есть у меня такой грех… — смутился он.

— А где же вы берете деньги на них, если вы нищий? Неужели церковь снабжает вас деньгами на греховные дела?