Мирабо: Несвершившаяся судьба

— Чтобы представить себе слабость и нерешительность короля, вообразите, что вы пытаетесь удержать в руке шарики из слоновой кости, смазанные маслом.

Во время разговора, продлившегося два часа, монсеньор выказал большую рассудительность. Де Ламарк с грустью в сердце покинул Люксембургский дворец и отправился рассказать о своей неудаче Мирабо.

Все прежние попытки Мирабо пробиться на высокий руководящий пост, не говоря уже о должности первого министра, не увенчались успехом: король никогда не возвысит его по доброй воле, даже если осознает нависшую над ним опасность.

И все-таки Мирабо повторил де Ламарку, что если король с королевой останутся в Париже, монархия вскоре будет ввергнута в пропасть, ситуация ухудшится — все идет к гражданской войне. Это решение, впрочем, казалось ему предпочтительнее неизбежных ужасов, «ибо война закаляет души и возвращает им энергию, утраченную вследствие безнравственных расчетов».

Де Ламарк на это возразил, что король не в состоянии вести войну без денег.

— Гражданская война, — парировал Мирабо, — всегда ведется без денег, к тому же при нынешних обстоятельствах она долго не продлится. Все французы хотят должностей или денег; им всего наобещают, и вы увидите, что партия короля повсюду одержит верх.

Мирабо сменил тактику. Не сумев поколебать волю одного человека, он решил вести разговор с влиятельными фракциями, то есть министрами или могущественными политиками в Национальном собрании. А если и этот маневр не удастся, Мирабо останется только заручиться волей Национального собрания, ведь он был почти уверен, что сможет заставить его проголосовать за что угодно.

Не все важнейшие события в жизни Мирабо, произошедшие с 15 октября по 6 ноября 1789 года, можно восстановить в точности; порой даже датировать их приходится лишь приблизительно.

Объяснений этим событиям множество, настолько различны их побудительные причины. Каждая версия правдоподобна.

На первое место, конечно, можно поставить заботу об общем деле; однако трудно отделить сей почтенный предлог от личных и столь же насущных интересов.

Мирабо, как никто другой, видел опасность, грозящую королевскому семейству в Париже, а также риск, которому будет подвергнуто Национальное собрание, если оно переберется в столицу. Стремясь отвести эту опасность, он следовал той же логике, что и при составлении плана бегства короля.

16 октября Мирабо узнал от де Ламарка, что король не последует его плану и не призовет его в правительство; это сводило на нет его выступление в Национальном собрании три-четыре дня тому назад: тогда он яростно набросился на Сен-При, храброго и умного министра, управляющего домом короля, и устроил целый процесс над ним, призывая осудить его за отповедь парижским женщинам 5 октября:

— Если бы у вас был один король, у вас бы не было недостатка в хлебе; но теперь у вас тысяча двести королей — обращайтесь к ним.

Возможно, эти слова только приписывались Сен-При, но он был вполне способен их произнести, поэтому обвинение казалось небеспочвенным. К тому же Мирабо ухватился за этот предлог, чтобы показать, что некоторые министры «с деспотизмом в душе» — постоянная преграда между королем и народом. На что рассчитывал Мирабо? На то, что Сен-При подаст в отставку в тот самый момент, когда Людовик XVI получит записку Мирабо? Если бы стрела попала в цель, депутат от Экса мог бы занять вакансию в правительстве и получить должность, соответствующую посту нынешнего министра внутренних дел, то есть принять на себя ответственность за безопасность в Париже.

Этот упрощенный макиавеллизм не вызывает сомнений, если изучить довольно многочисленные свидетельства о данном инциденте. Выпад придал Мирабо популярности среди масс, но вызвал недоверие к нему со стороны министров.

Возможно, что совещание с лидерами Национального собрания, устроенное Мирабо, задумывалось как путь отступления. Предлог для него был основательным: речь шла о свободе действий Собрания в Париже.

На совещании присутствовали все те, кого события 5 и 6 октября выдвинули на первый план. Причины их вознесения были различны. Лафайет оказался единственным командиром, признанным армией. После отъезда Мунье и ста двадцати умеренных депутатов, последовавших за ним, главной моральной силой Национального собрания стал Триумвират, то есть Дюпор, Барнав и Ламет. На самом деле их было четверо. ибо Александр де Ламет был неразлучен со своим братом Шарлем; приходясь племянниками по материнской линии маршалу де Брою, владея огромным состоянием на Сан-Доминго, оба храбро сражались в Америке, потом стали приверженцами новых идей; в Триумвирате они представляли дворянство шпаги, его великодушную и безрассудную часть. Дюпор, человек глубокого ума и в прошлом душа Общества тридцати, неплохо воплощал собой бунтарский дух парламента и стремление полностью реформировать государственные институты. Барнав, самая интересная фигура из этой группы, — разночинец, уязвленный дворянской спесью. Чтобы взять реванш, он баллотировался в штаты от Дофине, хотя был всего лишь никому не известным адвокатом из Гренобля. Несправедливый и жестокий возглас, который он издал 22 июля, узнав об убийстве Фулона и Бертье [46]: «Так ли чиста была эта кровь?!» — прославил его больше, чем его подлинные — и немалые — заслуги. Именно Барнав должен был мужественно продолжить дело Мирабо. Сделав попытку спасти монархию, он рискнул своей головой и поплатился ею. Но тогда он был всего лишь экзальтированным честолюбцем, упивающимся ложными добродетелями.

Эти четыре человека и Лаборд-Меревиль, сын самого богатого банкира в Париже, встретились 16 октября в Пасси, у маркизы Арагонской, урожденной дю Сайян, племянницы Мирабо. Уже из этого понятно, от кого исходила инициатива встречи.

К Лафайету присоединился депутат-роялист Латур-Мобур.

У всех этих людей было нечто общее: они ненавидели Мирабо и презирали его. Но, втайне признав его власть над массами, вынуждены были считаться с ним.

Намеренно явившись последним, Мирабо сразу же постарался захватить инициативу. Чтобы произвести впечатление, он провел параллель между октябрьскими волнениями и теми, что он усмирил в Провансе прошлой весной. Он повел блистательный рассказ, возможно, не лишенный преувеличений, поведав, в частности, что во время своей предвыборной кампании приставил шпиона к одному из своих агентов, в котором он сомневался, велев убить этого человека в случае измены. Такие приемы в стиле Борджиа немного напугали триумвиров, бывших еще новичками в методах управления.

— Как, ваш человек убил бы его? — спросил Александр де Ламет.

— Да, убил бы, как убивают, — ответил Мирабо с выражением негодяя из мелодрамы.

— Но это было бы ужасным преступлением!

— О, во время революций низкая мораль убивает высокую.

После этой циничной и в то же время глубокой фразы Мирабо перешел к дискуссии. Все сошлись в одном: действующим министрам не хватает тех качеств, которые нужны, чтобы удержать бразды правления в это бурное время. Исходя из этого, рассмотрели состав нового кабинета при условии, что присутствующие исключат из него себя; это был хороший способ устранить Мирабо. Отразив маневр, тот заявил:

— Не собираюсь заниматься самопожертвованием, ибо и так воздвиг перед собой целую гору предрассудков, на разрушение которой потребуется время.

Его притворное самоуничижение растрогало Лафайета, но не убедило. «Герой Старого и Нового Света» не был лишен буржуазных предрассудков: для него порок начинался там, где наслаждения подвергали опасности приобретенные богатства; поэтому он презирал Мирабо за его долги; триумвиры делали вид, что презирают его за его пороки. В презрении они были единодушны; но в политике все это не имеет значения; в общем, все были в принципе согласны с необходимостью сформировать правительство, и Мирабо уточнил, что Лафайет сможет с пользой командовать Национальной гвардией только в том случае, если у него будет собственное правительство.