Екатеринбург - Владивосток (1917-1922)

После длительного молчания Никифоров встал и начал прощаться, обратившись с просьбой к комитету высказать своё мнение о необходимости девальвации кредитного рубля.

На следующем заседании комитета никто не упрекнул меня в нарушении обещания молчать, понимая вескость высказанных мной соображений. Было совестно сознаться в собственной наивности.

Я пришёл к выводу, что даже в тех случаях, когда иностранному капиталу удастся получить концессии от коммунистов на более продолжительный срок, скажем на пятьдесят лет, с установленными заранее и приемлемыми налогами, то и тогда эти концессии будут даваться с явным намерением нарушить договор ранее срока и отнять в пользу партии вложенный капитал.

Услышав значительно позднее о суде над англичанами, инженерами компании «Лена Голдфилд», я нисколько не удивился и никак не мог понять той наивности, какую проявили бритты, связывая себя концессией с советским правительством.

На следующем заседании Буяновский предложил приступить к обсуждению предстоящей девальвации и обратился ко всем членам с просьбой в трёхдневный срок письменно изложить свои соображения.

ГЕНЕРАЛ БОЛДЫРЕВ

С большим трудом и после долгих розысков Толюша наконец приобрёл почти новенькие адъютантские аксельбанты и предстал перед нами во всём своём величии и красоте.

Красивый юноша сиял счастьем. Жаль, что он был мал ростом. Всей своей фигурой Толюша напоминал покойного деда по матери, Сергея Васильевича Алфимова. Даже склонность к облысению проглядывала на его темени. Вместе с фигурой он унаследовал от деда большие способности и любовь к технике.

Не помешай революция, смело можно было бы отдать его в какое-нибудь техническое училище, и я был более чем уверен, что из него вышел бы выдающийся инженер.

Толюша заезжал к нам на автомобиле почти каждый день, хвалил генерала и, видимо, был доволен своей судьбой.

На второе или третье воскресенье после его назначения он выпросил у генерала «кадиллак» и пригласил нас прокатиться за город. Эта поездка, как и последующие, была большим удовольствием для всей нашей семьи.

Окрестности Владивостока удивительно живописны, а хорошее шоссе делало поездки особенно приятными. Куда мы только не ездили!

Приблизительно через месяц пребывания сына в адъютантах Болдырев выразил желание познакомиться с нашей семьей и нанёс нам в одно из воскресений визит.

Молодой генерал, приблизительно сорока пяти лет, был мужчиной среднего роста, довольно плотного сложения. Носил небольшую бородку и усы.

Генерал любил при удобном случае щегольнуть своим пролетарским происхождением. В то время это было не только в моде, но требовалось и политическим положением. Прекрасным подспорьем в карьере для политических деятелей того времени являлась тюрьма. При этом плохо разбирались, сидел ли человек в тюрьме по политическому делу или по уголовному.

Генерал в тюрьме не сидел, а его простоватое лицо, всё изрытое оспой, подтверждало, что он сын сызранского кузнеца. Но серые глаза отражали высокий интеллект.

Василий Георгиевич в первый же визит поделился радостью, что его выбор остановился на моём сыне.

— Говоря откровенно, из многочисленных адъютантов, что я имел, ваш Толя лучше всех. Хотя и он не без недостатков, к коим относится и его любовь подольше поспать по утрам. Эта слабость приводит к тому, что не адъютант будит и дожидается меня, а я бужу и ожидаю пробуждения своего адъютанта. Ну да это грех небольшой. Я упоминаю о нём, скорее, как о курьёзе.

Любовное отношение к сыну проявилось и в том, что в нескольких местах генерал Болдырев упоминает о нём и о нас в своём капитальном труде «Директория, Колчак и интервенты», изданном уже в советской России.

Впоследствии я близко сошёлся с Василием Георгиевичем и совершенно не согласен с теми, кто позволял себе называть генерала коммунистом. Он не был коммунистом, хотя по политическим соображениям примыкал к эсерам. Я считаю его кадетом левого толка, не монархистом, а республиканцем, и думаю, что если бы он жил в Соединенных Штатах, то, скорее всего, записался бы в Демократическую партию, что ныне находится у власти.

Его политическая окраска ярко сказалась на одном заседании в Народном Собрании, на котором я лично присутствовал.

Это было незадолго до падения Земского правительства. Армия генерала Каппеля, проделав свой беспримерный поход, вынуждена была покинуть Читу и, теснимая красными войсками, не без помощи японского командования вторглась в полосу отчуждения — в Китай.

Очутившись на чужбине без средств, обезоруженная китайцами, армия машинально двигалась вперёд вдоль полотна железной дороги и, вполне естественно, рвалась на русскую территорию в Приморье.

Этому вторжению не сочувствовали ни японцы, ни коммунисты.

Генерал послал на станцию Пограничная телеграмму о беспрепятственном пропуске в Приморье каппелевских частей.

Коммунисты, засилье коих и в правительстве, и в Народном Собрании было слишком очевидно, внесли через Цейтлина запрос и выразили недоверие генералу.

Как сейчас помню мощный голос Болдырева. Он не говорил, а как бы командовал с трибуны, и с такой силой, что Цейтлин не выдержал и вскочил на ноги.

— Я не коммунист, а прежде всего солдат, — кричал Болдырев. — Но если бы и был коммунистом, то как солдат отдал бы точно такой же приказ, спасая остатки доблестной русской армии. А вам, товарищ Цейтлин, следовало бы помнить, что именно я спас вас от неминуемого ареста японцами в день их восстания. Не вступись я тогда за вас, весьма возможно, что вас бы расстреляли. Поэтому не мешало бы иногда проявлять и чувство милосердия в отношении русских воинов, с невероятной трудностью проделавших переход через всю Сибирь и ныне теснимых и китайцами, и интервентами.

Благодаря этому выступлению генерала Болдырева каппелевская армия нашла приют в Приморье.

С тех пор я искренне полюбил генерала, и мы стали с ним большими друзьями. Много вечеров и обедов провёл он под нашей кровлей, а впоследствии, когда ему грозила опасность от белого офицерства, не понявшего заслуг Болдырева перед Белой армией, он несколько раз у нас ночевал.

Не нравился мне генерал только в одном отношении: был слишком большим бабником. Пора было угомониться, особенно по приезде к нему из Константинополя супруги, двух взрослых пасынков и двух малолетних детей.

К сожалению, он был влюблён тогда в одну даму, и этот роман повлиял на его решение не эвауироваться, а остаться во Владивостоке, что привело к долгому сидению в советских тюрьмах и к расстрелу, последовавшему в 1933 году в Новониколаевске. За что расстреляли его коммунисты, мне узнать не удалось. Неожиданный расстрел, вероятнее всего, был связан с крестьянским восстанием в Сибири, о чём писали в эмигрантских газетах.

СВАДЬБА НАТАШИ

Приблизительно в конце апреля в нашей семье произошло крупное событие. Однажды вечером Наташа, вернувшись домой с прогулки, заявила, что Николаевский сделал ей предложение и завтра будет официально просить нашего согласия. Для меня это было полной неожиданностью.

— Послушай, — сильно волнуясь, говорил я Наташе, — неужели мы заслужили так мало доверия, что ты не могла посоветоваться по столь важному вопросу несколько ранее? Что я могу сказать теперь? Ясно, что я вынужден дать согласие. Наконец, как быть с Шевари? Ты так обнадёживала его всё время, что мне совестно за тебя перед человеком.

— С Шевари переговорит Лев Львович. Я его не люблю и замуж за него не выйду.

На другой день после несколько натянутого объяснения с женихом предложение было принято, и Наташа вскоре была официально объявлена невестой.

Помолвка произошла за ужином.

К вечеру того дня мы пригласили немногочисленных знакомых: Рудневых, Циммерманов, Арцыбашевых. Подали ужин, во время которого я предложил выпить по бокалу вина за здоровье жениха и невесты.

Начались обычные в подобных случаях тосты и пожелания. Вечер прошёл весело и оживлённо.