Полководцы и военачальники Великой Отечественной. (Выпуск 1)

Тотчас же последовал настороженный вопрос:

— Вы уверены, что эти люди будут хорошо воевать?

— Уверен. Они на себе испытали ужасы фашистской оккупации и ненавидят врага. В армейском запасном полку они проходят в течение полутора месяцев военную и политическую подготовку. Военный совет намерен даже офицеров брать из числа бывших окруженцев.

— А вы в них уверены, товарищ Мельников?

— Уверен. Ими занимаются опытные политработники. У нас почти две тысячи коммунистов и столько же комсомольцев — это сила, способная единым фронтом выступить против любого, кто вздумает вести себя неправильно.

Против этих серьезных доводов нечего было возразить.

Руководство Ставки пришло к выводу: Третью танковую надо восстановить. Только вместо стрелковых дивизий необходимо ввести в ее состав механизированный корпус. Тем самым будут исключены всякие просьбы и разговоры командующих фронтами о том, что это не танковая, а общевойсковая армия. Пора понять и осознать всем порочный стиль руководства танковыми войсками, когда после проведения операций танковая армия буквально растаскивается по частям.

И тут проницательный, опытный Федоренко, будто угадав затаенное, невысказанное желание обоих членов Военного совета, произнес веско:

— Чтобы сократить сроки формирования Третьей танковой армии, прошу вернуть ранее входившие в нее Двенадцатый и Пятнадцатый танковые корпуса, а также автотранспорт, по штатам принадлежащий армии, и включить Второй механизированный корпус из резерва Ставки.

Верховный Главнокомандующий согласился с просьбой Федоренко.

Это был хоть и законный, но в общем-то неожиданный дар. Узнав, что во время ночного прорыва погиб их комкор-15, генерал Концов, танкисты, бывалые, обожженные огнем воины, плакали; вдвойне горше было им, когда корпус вывели из состава их родной армии. Печальным было расставание и с Двенадцатым корпусом. Прощаясь с генералом Зиньковичем, Рыбалко поцеловался с боевым соратником и пожелал Митрофану Ивановичу танкистского счастья в другой армии… Что ж, в радости возвращения растопится боль потерь и случайной недолгой разлуки.

— В первую очередь отправьте технику в эту армию, — приказывал Верховный Главнокомандующий Федоренко. — Танкисты и мотострелковые бригады Третьей танковой проявили в боях доблесть и мужество. Они вполне заслужили, чтобы армию преобразовать в гвардейскую.

Рыбалко и Мельников переглянулись. Воистину сегодня самый счастливый день в боевой судьбе их родной армии!

Федоренко попросил не изменять номера армии, и на это было получено согласие. Спросили у Рыбалко, сколько нужно командованию времени, чтобы подготовить армию к боям. А когда генерал попросил месяц, было замечено, что этого срока для сколачивания штаба и обучения личного состава будет мало, и увеличили его до полутора месяцев. Время на подготовку надо будет исчислять со дня приказа Ставки о формировании Третьей гвардейской танковой армии и назначения генерала Рыбалко ее командующим, а генерала Мельникова членом Военного совета.

Последние сведения о сыне Павел Семенович и Надежда Давыдовна получили ранней весной сорок второго: Виль писал, что закончил училище и получил назначение в Энскую танковую бригаду. А через несколько месяцев принесла почта беленький листочек с черною вестью: «Сообщаем… Ваш сын Рыбалко Виль Павлович, 1923 года рождения… пропал без вести». И на несчетные запросы матери шел один ответ: «Пропал без вести».

Ведь просила Надежда Давыдовна мужа: «Павлуша, возьми Виля к себе в армию, будет воевать близко от тебя, и мне спокойнее…» Не взял! Нет, не из упрямства ответил жене: «Сколько сыновей воюют вдали от отцов, а ты хочешь, чтоб хлопец по отцу шел, как генеральский сынок. Не смогу я другим батькам в глаза после этого смотреть…»

Вот и досмотрелся батька! Пропал, сгинул девятнадцатилетний лейтенант Рыбалко, как погибали его ровесники в лейтенантских, сержантских и иных званиях. Жалел ли, не жалел о своем непреклонном решении Павел Семенович никто об этом не скажет. Но только в письмах его, редких, скупых письмах с фронта сквозь строки улавливалась затаенная надежда, что сын жив.

Не мог отец свыкнуться с мыслью, что больше не увидит единственного своего ребенка, сына. На чудо надеялся…

Когда Виль кончал училище, шутил генерал Рыбалко: обычно сын идет по стопам отца, у них же получилось наоборот — сначала Виль определился в танкисты, а потом — он, Павел Семенович, из общевойсковика превратился в танкиста.

Конечно, не против желания отца, а как раз по его настоянию пошел семнадцатилетний мальчишка учиться на танкового командира. Полковник Рыбалко задолго до войны предвидел расцвет танковых войск как самостоятельного, мощного и маневренного рода войск, способных решать на полях сражений задачи оперативного масштаба, и мечтал стать танкистом. Осуществить это удалось только в сорок втором, незадолго до получения горькой вести о сыне.

По своей «линии» — уже не через военкомат, а у коллег-танкистов удалось Павлу Семеновичу выяснить: воевал сын в Сорок восьмой отдельной танковой бригаде, а она весной 42-го, когда отходили наши от Харькова, прикрывала войска в районе станции Барвенково — и навалился немец на танкистов всей своей силою…

Вот тогда и получила мать «похоронку» на сына.

Ударила тяжело страшная весть родителей. Надежда Давыдовна занемогла, слегла, с трудом заставляла себя писать мужу на фронт вымученно-бодрые письма. Павел Семенович постарел, осунулся, резко напомнила о себе старая болезнь почек — теперь с палкой-подпоркой приходилось передвигаться…

Комиссар Мельников видел душевные мучения командующего, но о причинах не спрашивал — не хотел бередить рану. Павел Семенович сам открылся: «С сыном у меня, Семен Иванович, несчастье. Пропал без вести…» — «Где?» «Не знаешь разве, где сыновья пропадают — на войне…» И стал Мельников (не по службе, не по должности — по душе) узнавать о судьбе младшего Рыбалко. Выяснил: сгорел будто бы Виль в танке… Ничего не сказал Семен Иванович отцу, а когда летом сорок третьего могуче шагнула Красная Армия на запад и выручали из лагерей наших военнопленных, ездили с Павлом Семеновичем, смотрели, расспрашивали. Но не находился среди освобожденных лейтенант Рыбалко. Никто ничего сказать о судьбе его не мог.

Однако жил и воевал, не теряя надежды, отец, и не Мельникову было разуверять его в ней…

Да и по правде сказать — чем ближе подходил срок, назначенный Верховным Главнокомандующим для боевой готовности Третьей гвардейской танковой армии, тем меньше оставалось у ее командующего времени для личных горестей и забот.

В конце июня, в самый канун Курской битвы, в деревню Дерюжинку, на КП Брянского фронта приехали генералы Федоренко и Рыбалко. Их встретил начальник штаба фронта генерал Л. М. Сандалов.

При подчиненных, да еще в такой предбоевой, предельно напряженной обстановке, генералы не сочли возможным обняться, ограничились крепкими рукопожатиями и тотчас занялись делом.

Леонид Михайлович был давний однокашник и приятель обоих танкистов по Академии имени Фрунзе — «фрунзенке». Все трое в начале тридцатых годов учились в одной группе основного (общевойскового) факультета. Рыбалко, Федоренко да еще Баграмян и Романенко, воюющие сейчас неподалеку, в должностях командующих Одиннадцатой гвардейской армией Западного и Сорок восьмой Центрального фронтов, на факультете считались «стариками». Для младшекурсников да и товарищей по группе, не воевавших в гражданскую — это шло уже новое поколение советских военачальников, — «старики» (ненамного они были старше таких, как Сандалов) являлись предметом доброй зависти и подражания. Рыбалко же был особенно авторитетен среди молодых слушателей. И не только потому, что имел орден за гражданскую войну: был старостой курса, членом партийного бюро академии. Привлекали людей к нему простота я задушевность, большой природный ум и неуемная жажда познания, общительность и строгая деловитость. Все эти качества, щедро собранные в одном человеке и именуемые талантливостью, выделяли Рыбалко даже из числа незаурядных людей, которых много было в числе слушателей знаменитой военной академии.