Дневники 1923-1925

Но можно сосредоточиться на таком деле, чтобы только служить, забывая себя совершенно и считая венцом своих достижений «дело хорошее», точь-в-точь такое, как у других. В таком положении можно себя совершенно гарантировать от Stultus'a внешнего, уже осознать и принять внутри как неизбежное.

Сегодня у Михаила Ивановича возник Stultus, и, я думаю, вперед надо быть очень осторожным со своими краеведческими мечтами, так как нет ничего ужаснее, когда Stultus личного дела начинает дразнить Stultus'a дела общего.

Множество раз в своей жизни я оставался в дураках только потому, что, постигая не хуже самых умных людей положение вещей, чувствовал, не смея это довести до своего разума и тут же принять соответствующее решение, отгоняя от себя «дурную мысль». Попробую в этот раз довести «дурную мысль» до разума. Хозяин обещал мне сдать дворец в аренду на годы, а когда я перебрался во дворец, говорит: «Не советую вам себя связывать». (Мать говорила: «перемена декорации», и еще она же сказала, когда брат Николай просил ее уступить моей семье дом: «Нельзя, усядутся».)

Странно, что даже революция не может вытравить из себя стремление «усесться» (кажется, что живешь «на тычке»).

7 Апреля. Благовещенье.

Вчера подул северный ветер, шел мокрый снег, за ночь стало все белое и с утра валит и валит снег.

Я перешел вчера на Ботик ^{138} (Павловна переехала третьеводни) и стал жить во дворце в роскошном уединении.

Совет. Один выскажет свое мнение, другому непременно надо сказать свое, третьего так и подмывает, четвертый ждет не дождется своего слова, и так они «думают».

В рыбацкую слободу шел я кочковатым лугом по берегу озера, прыгал с кочки на кочку. Валил мокрый снег. Верно, тут в кочках начали уж класться чайки, потому что кружились они надо мной и бросались сверху ко мне, обрезая путь перед самым носом и с таким криком, что даже невольно дергалась рука для защиты лица. «Так, — думалось, — еще и глаза выклюют». И вдруг на забереге, широком, как река, раздалось страшное хлопанье крыльев, и совсем недалеко от меня поднялся лебедь. Вытянув длинную шею, совсем как утка, но большой и белый, он полетел на озеро и скрылся во льдах. Вдоль заберегов между тем то и дело прокатывались уже парами кряквы и еще какие-то утки другой породы, поменьше — какие? я не мог рассмотреть. На обратном пути я как-то сразу вынырнул из-за высоких кочек у заводи и захватил тут, где был лебедь, пятерых гусей: вожак плыл впереди и вел четырех за собой. Они всколыхнулись, но недалеко отлетели и сели возле самого льда. В грязи у воды копошились чибисы. Очевидно, начинается валовой прилет дичи.

Под яром на косе против Гремячего ключа за эту ночь вырос шалашик из еловых лапок, и дома мне сказали, что это мельник с Гремячей мельницы поставил и заходил просить меня, чтобы я ему не помешал, сказал, что зайдет ко мне еще раз вечером.

— Очень вежливый, — сказали мне, — совсем молодой человек, и говорят, он из дворян.

Еще ко мне пришел печник, потом слесарь — все из ближайшей деревни Веськово. Один за другим стали называться возки, заламывая и вдруг спуская цену раз в десять, бабы понесли творог, девчонки сразу штук по десять тащили яйца, и все просили много дороже, чем на базаре, верно, рассчитывая, что раз дворец, то во дворце должен жить человек богатый. Бестолковую сцену в кухне остановила только наступившая темнота, и тут вошел ко мне мельник, молодой человек, в общем имевший вид симпатичного студента и с хорошими манерами.

— Вы понимаете в ружьях? — спросил он. — Я пришел свое показать.

Он пошел назад в кухню и вернулся с самым дешевым старым ружьем.

— Шомполка! — сказал я.

— Да, но я скоро куплю центральное, мне один мужик должен 40 пудов, как получу, так куплю ружье и лодку. А мое образование — пять классов гимназии.

— Вы один? — спросил я.

— Нет, у меня жена и ребенок, жена шьет, я зарабатываю 2 фунта с пуда, всего в месяц десять пудов. Скажите, пожалуйста, где есть такие места, где бы много было дичи, и чтобы нога человека не ступала: я хочу поехать.

— На Переславском озере сегодня, — отвечаю, — начался валовой прилет дичи — чего же вам больше: лебеди, гуси, утки всех пород.

И развил ему мысль мою, что природа ищет защиты. А дичь везде уменьшается, нужно бросить эту мысль гоняться за дичью, а преобразовать природу на своем месте: вот в культурных странах теперь больше дичи, чем в диких.

— А вы любите человечество? — спросил он.

— Не знаю, а вы?

— Ненавижу.

— Личность человека ненавидите?

— Собственно говоря, мужика ненавижу, они всё лгут, всё стерегут вас, как бы содрать, как забить, жестокие, коварные, злые, мелочные до гвоздика, трусы, хамы, я их ненавижу.

Он рассказал подробно, как его выгоняли из имения, и раз на клевере его двоюродного брата прогоняли табун, начали с ним спорить, он в кулаки и, представьте себе, ударил по лицу жену его двоюродного брата.

— Знаете, если бы мою жену так ударили, я сжег бы всю деревню. Я ненавижу их. А вы?

— Вы очень молоды, — сказал я, — и мало страдали и не нашли в себе самом личность; когда вы в себе разберетесь, то и мужики не будут вам мужики вообще, а очень разные люди: хороших людей между ними не меньше, чем в вашем дворянском классе… Так что вы, молодой человек…

— Вы пишете? — перебил он меня. — Но как же это, ведь это очень трудно, я вчера читал Максима Горького, у него такие рассуждения, как это, наверно, трудно так рассуждать! А что значит бель-лет-рист?

Я ответил.

— В таком случае — позвольте вам рассказать, как я женился.

— Мне спать хочется, — ответил я.

Он извинился, встал. У него стало такое грустное лицо, и уходил он в прелую избушку у озера.

— Вы тоже, наверно, хотите спать?

— Нет, я буду читать Максима Горького. Ведь мельница сама работает, я читаю, а она работает. А жена моя живет в городе.

На ночь пришел к нам ночевать сторож Иван, я спросил его о мельнике:

— Ведь он из дворян?

— Прежнего нашего земского начальника, — сказал Иван, — в третьем колене племянник.

^{<На полях:> Бог — высшее существо, только ему до нас, как до комаров.}

Сергей Клычков: путь отступления, природа-листик, пробует верить в леших: мужик в красной рубашке, дорога завернулась кольцом и шипит.

Переславль. Духовая. Столяр Кондратьев, знает всех лодочников (закажет лодку).

Большие Сокольники. Лес. Лагерь (тетерева), деревня Щелканка. Охотник Иван Павлов. Васильев. Ток: 2 мост., не доходя, против телеграфного столба, за двумя елями.

Щучий ход: 1) от темна до восхода солнца, 2) в 9 часов, 3) в полдень, 4) от 5 вечера и до ночи.

Нащупал канаву — есть ход! внизу лед. — А там Комиссаровы стоят. И дьякон стоит.

Орех: сережки начинают желтеть. Ярик сделал свою первую на слух стойку: думал, стоит по токующему тетереву, а оказалось, по журчащей воде.

^{<На полях:> Ток. Утиный перелет: по речке против Соломадина.}

^{Нерест: 1) Щука, 2) Ледянка и язь, 3) Плотва.}

Печник: город церквей, он — святой; религия пала — не религия, класс! Наука трещит? «Нет, наука не трещит, — тоже класс?» — «Ну, да». — «Социализм?» — «Вот истинная религия».

8 Апреля. В лесу пестро. В оврагах шумит вода.

Ярик сделал на слух свою первую стойку, думал, по токующему тетереву, а оказалось, это почти под его ногами по-тетеревиному журчала вода: тетерев токовал много дальше. Мы подняли токовика, с ним было три или четыре тетерки.

Закраек озера возле Ботика был подстелен льдом, но по канаве щука могла выйти сюда из-под большого льда. Любители щучьего боя стояли по берегу: Иван, дальше два брата Комиссаровы и еще дальше дьякон, тоже с острогой. Сказывали потом, что показались «молошники», но сегодня никто не убил ничего: сама щука еще не выходила.