Предсмертные слова

Несостоявшегося цареубийцу ДМИТРИЯ ВЛАДИМИРОВИЧА КАРАКОЗОВА, студента Московского университета, из бедных дворян Саратовской губернии, привезли к месту казни на позорной колеснице, в которой он сидел спиной к лошадям, прикованный к высокому сидению. Смоленское поле, за Галерной гаванью в Петербурге было запружено народом. Каракозов спокойно поднялся на чёрный эшафот, окружённый плотным каре из солдат. И перед тем как палач, рыжий мужик в красной рубахе и плисовых штанах, вздёрнул его на чёрном глаголе виселицы, он «истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу» и крикнул в толпу: «Дурачьё! Ведь я же для вас! А вы не понимаете. Тяжко мне…» Неделями ранее, 4 апреля 1866 года, «в понедельник Фоминой недели, в половине четвёртого часа дня», он почти в упор стрелял в Александра Второго, но костромской крестьянин, шапочный мастер Осип Комиссаров, глазевший, как император после прогулки по Летнему саду выходит на набережную Невы, успел толкнуть Каракозова под руку, и пуля прошла мимо. А два унтер-офицера скрутили Каракозова. «Дураки!..» — опять крикнул он с эшафота в толпу, и «в глазах его была тоска, которой никогда больше не увидишь». Каракозов последнее слово своё не закончил. Палач набросил на него холстинный мешок с длинными рукавами, который совсем закрыл ему голову. Забили барабаны, войска взяли «на караул», все сняли шляпы. Тело Каракозова висело до вечера, и часовой стоял у виселицы. А ночью труп сняли и увезли на остров Голодай на Неве. Это было первое покушение на Александра Второго, но далеко не последнее. Он даровал Осипу Комиссарову в знак благодарности дворянское звание.

И двадцатичетырехлетний ИППОЛИТ ОСИПОВИЧ МЛОДЕЦКИЙ, слуцкий мещанин и боевик «Народной воли», тоже закричал в толпу с эшафота: «Я умираю за вас!..» Потом оттолкнул священника с крестом для последнего целования, поклонился на три стороны и встал под виселицей. Пока читали приговор, он внимательно рассматривал петлю и чёрный гроб, набитый стружкой. Двадцатого февраля 1880 года на углу Большой Морской и Почтамтской улиц, у дома Карамзина, он стрелял в графа Лорис-Меликова. Пуля из револьвера системы «бульдог» центрального боя попала в диктатора всероссийского, но застряла в ватной подкладке его генеральской шинели, что позволило Лорису молодцевато крикнуть: «Пуля меня не берёт!», а английскому послу лорду Деффери двусмысленно похвалить его: «Первая пуля, задевшая зад графа». На Семёновский плац, в самом центре Петербурга, Млодецкого привезли в телеге, влекомой двумя ободранными, хромыми и почти слепыми одрами. Лучший палач Российской империи, бывший разбойник с большой дороги Фролов, заросший бородой, неторопливо облачил «государственного преступника» Млодецкого в холщовый халат, надвинул на лоб ему белый башлык, на шею накинул смазанную свиным салом верёвку и резким, решительным, отрывистым ударом ноги выбил из-под него скамью. Вздёрнутый в 11 часов 08 минут, Млодецкий застыл в петле в 11 часов 20 минут. Ровно 12 минут длилась агония.

Ровно в 10 часов утра 15 сентября 1764 года позорная телега подъехала к выкрашенному чёрной краской эшафоту, поставленному на Обжорном рынке, самой грязной площади Петроградской стороны Петербурга. В телеге, под конвоем, сидел подпоручик Смоленского пехотного полка ВАСИЛИЙ ЯКОВЛЕВИЧ МИРОВИЧ, безуспешно пытавшийся освободить из Шлиссельбургской крепости заключённого там узника № 1, загадочную «железную маску» России, опального императора Иоанна Шестого Антоновича. Уже двадцать три года никто в России не видел публичной казни (её отменила императрица Елизавета Петровна), и народу привалило на базарную площадь видимо-невидимо — мост через Кронверкский канал, заборы, крыши закрытых лавок и домов были усеяны любопытным людом. Жестокое увлечение зрелищем смертной казни возвращалось к россиянам. «Вот, батюшка, какими глазами смотрит на меня народ! — сказал Мирович сопровождавшему его священнику. — Совсем бы иначе смотрели, когда б удалось мне моё дело… когда бы принца я доставил в столицу, в Казанский собор…» «Бунтовщик, изменник и злодей» был в голубой армейской шинели, с непокрытой головой, спокоен, с румянцем на белом лице. На эшафоте показался палач, молодой парень. Его помощники ввели Мировича по лестнице и, ухватив его сзади за плечи, подвели к плахе. С него сняли шинель и кафтан. Он ступил к решётке, поклонился на все стороны и крикнул в толпу: «Всё верно! Спасибо, что лишнего на меня не навешали». Потом, сняв с руки перстень, отдал его палачу: «Ну, брат… ты ведь по Христу мне брат! Возьми этот перстенёк, дорогая особа мне его подарила… Не мучь, разом… ты ведь упражнялся. Прошу, сколько можно удачнее…» Отказался от повязки на глаза: «Пусти, я сам, сам! Без повязки, я офицер… Да здравствует… невинный… мученик…» Сам, подняв свои длинные белокурые волосы, лёг на плаху. Палач был из выборных, испытан прежде в силе и ловкости, дело своё знал хорошо и не заставил Мировича страдать, снеся голову с его плеч одним махом. «Народ, отвыкший видеть смертные казни и ждавший почему-то милосердия государыни („Казнь, гляди, отменят, в острастку только выведут, положат голову на плаху и простят“, — слышались толки в толпе), когда увидел окровавленную голову подпоручика в руках палача, единогласно ахнул и так согнулся, что от сильного движения мост на Кронверкском канале поколебался и перила обвалились». Ведь до последнего момента и народ, и Мирович, с улыбкой на устах, ожидали, что вот-вот на взмыленном коне прискачет гонец с монаршим указом об отмене смертной казни.

А такое в нашем благословенном отечестве уже случалось.

Января 29 числа 1742 года на Васильевском острове в Петербурге, прямо напротив Военной коллегии, сколотили эшафот из плохо оструганных досок. В 11 часов на него внесли вице-канцлера Российской империи АНДРЕЯ ИВАНОВИЧА ОСТЕРМАНА (ноги уже не слушались графа). Четыре гвардейца и с ними унтер-офицер посадили старика на стул перед плахой, сняли с него шапку, и секретарь зачитал ему приговор. А когда закончил, с генерал-адмирала сорвали парик, и солдаты положили его на живот шеей на плаху. Палач, сорвав с него старую лисью шубу и завернув ворот рубахи, взялся было за топор, но, когда занёс его, секретарь, крикнув «Стой!», приказал поднять осуждённого. Едва живого графа опять посадили на стул и прочитали помилование. То был первый указ новой императрицы Елизаветы Петровны об отмене смертной казни в России. «Верните мне парик, — попросил он палача. — Надо беречься от простуды». И это были последние запомнившиеся народу слова некогда всесильного Остермана. Солдаты снесли его с эшафота вниз, посадили в сани и увезли в Шлиссельбургскую крепость, а оттуда — в сибирскую ссылку. И там его заели до смерти печально известные насекомые.

Тот же спектакль был разыгран и перед фельдмаршалом графом БУРХАРДОМ КРИСТОФОМ фон МИНИХОМ. «Здорово, ребята!» — громко поприветствовал покоритель Данцига и Очакова гвардейцев, продираясь к эшафоту сквозь их строй в парадном, красного цвета, плаще, с обнажённой лысой головой — а на дворе стоял трескучий мороз. «Посторонись… Не видишь разве, кто идёт». Президент Военной коллегии неустрашимо взбежал по ступеням на лобное место, окружённое шестью тысячами солдат, оглядел площадь — нет ли где непорядка? А за его спиной палач уже тащил из мешка тяжелый топор: он готовился четвертовать Миниха — «рубить его четыре раза по членам, после чего — голову». «Освобождайте меня от жизни с твёрдостью, — сказал ему фельдмаршал, одаривая брильянтовым перстнем с руки. — Ухожу от вас с величайшим удовольствием». И кидал в толпу кольца и табакерки с алмазами. Ему уже заломили руки назад, сорвали рубашку с плеч долой, дабы оголить шею, и тут-то в самый раз и подоспел аудитор и объявил о замене казни пожизненной ссылкой в Сибирь. Сходя с эшафота, Миних с улыбкой сказал полузамёрзшему полицейскому офицеру: «Что, батенька, холодно? Шнапсику бы теперь, — адмиральский час, однако!» Двадцать пять лет спустя, перед своей кончиной, возвращённый из ссылки в Пелыме Миних, герой, честолюбец, волокита, любящий страстно ветчину с сахаром и женщин, но более всего славу, велел секретарю читать вслух свои допросные листы из Тайной канцелярии. И нашёл в себе терпение не умереть, прежде чем тот не закончил чтение. «Нет-нет, я не подгадил», — сказал Миних самому себе, закрывая глаза… Было ему от роду 85 лет.