Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Джон не обижал ее. Теперь ей кажется, что никогда он не обижал ее.

Амелия могла бы жить, ей срок не подошел — вот в чем дело. Сколько ей было бы сейчас? Тринадцать лет.

И Джон мог бы жить.

Лошади рванули коляску, громче стук колес и топот копыт, солдаты вдруг заговорили громко-громко, молчаливый капитан стал кричать, она не разобрала, что он кричал.

Только потом, на обратном пути, поняла, — они зашумели, чтобы она не услышала стук топоров: строили виселицу.

Половина третьего.

Капитан Эвис встретил ее на крыльце, поклонился, как леди. Сначала ее провели в комнату, где миссис Эвис должна была обыскать ее, нет ли при ней оружия. Жена тюремщика очень смущалась, но таков был строжайший приказ. А Мэри окаменелая, ей все равно, обыск так обыск.

После этого Эвис привел ее к мужу. Браун был один, Стивенса на это время перевели в другую камеру.

— О, Мэри!

— О, Джон!

И все. Обнялись, и сразу же каждый сжался.

Они остались одни. Они говорили все о том же, о чем Джон писал ей весь этот месяц, — о детях, о завещании, о деньгах, о друзьях.

— Еще расскажи про Элен…

— Что тебе рассказать? Месяц уже не видела ее. Когда Хиггинсон приехал, она так важно принесла ему Библию, которую ты ей подарил, и держалась прямо как взрослая.

— Я все написал тебе, Мэри. Я ведь не знал, что разрешат свидание, и утром отправил письмо, Ты все сделай, как я тебя прошу.

— Я все сделаю, как ты просишь, родной.

Они держались за руки. И часто замолкали. Раньше всегда было так: он говорил, она молчала. Теперь замолкал он. Она ругала себя — ведь знала же, ведь все обдумала столько раз, надо: о том, о том, о том…

— Мэри, меня и сегодня не надо занимать разговорами.

Он всегда читал ее мысли, а за последние годы они часто произносили одни и те же слова.

В начале свидания она заметила, какой он бледный; раньше он ведь редко, чтобы подолгу жил в доме, в четырех стенах, и лицо всегда коричневатое, прокопченное кострами и обветренное, а тут — месяц взаперти. Он заметил ее взгляд, и они оба хором, как в детских сказках, вместе: «Белое лицо». И улыбнулись. Так называлась гора в Северной Эльбе, недалеко от их дома.

Он рассказал о гибели сыновей и зятьев.

— А знаешь, есть такие цветы, в наших краях они не растут, лиловые с желтым, называются «Джон и Мэри». И лиловое от желтого не отделить, как ни старайся. Ты это всегда помни: где ты, там и я. Помни про эти цветы.

Он никогда не дарил ей цветов. Она об этом и не думала никогда. А сейчас подарил на прощанье.

Она ждала, что он повторит фразу из письма: «Думай о том, чтобы кончить жизнь хорошо, а не о том, чтобы жить долго». Не повторил.

— Вот что я тебе еще скажу, Мэри. Это тебе не легко будет слушать, но ты ведь мужественная женщина, ты справишься. Я решил, что очень сложно тебе будет увозить наши тела. Поэтому надо сжечь нас всех вместе — Оливера, Уотсона, Томпсона и меня. А вот пепел, пепел собери в ящик и отвези в Северную Эльбу и похоронишь под нашим камнем.

Она заплакала еще и потому, что вдруг увидела: ему страшно. Это она увидела впервые. И он подробностями закрывается от страха. Костер, пепел, ящик, камень, а до того — удавка. Ему страшно, как может быть страшно только большому, сильному, бесстрашному мужчине. И она не может отогнать его страх, не может защитить.

В дверях камеры стоял капитан Эвис. Свидание кончилось.

— Позвольте ей побыть здесь со мной до завтра.

— Разрешение получено на три часа, после этого миссис Браун должна возвратиться в Харперс-Ферри — таков строжайший приказ.

— Вы не смеете! Я прошу, я, наконец, требую, чтобы жене разрешили остаться! Чего вы боитесь? Жалкие трусы! Звери!

Мэри нежно, но твердо обняла его и гладила голову, щеки, руки.

— Не надо, родной. Успокойся. Бог с тобой. Бог с нами.

Эвис, угрюмо потупясь, сказал:

— Мы с женой просим вас и миссис Браун отобедать у нас.

Мэри ничего не ела со вчерашнего дня. Утром она не могла, как ни уговаривали, не могла проглотить ни куска. Джон не дал ей открыть корзинку с едой, которую она привезла. Но в первый момент приглашение показалось им обоим диким, даже оскорбительным.

Браун сказал жестко:

— Вы — тюремщик, я — заключенный, я вынужден повиноваться, обедать так обедать, на виселицу так на виселицу.

Эвис отомкнул цепь Брауна, пропустил его вперед, начальник тюрьмы молчал, а его жена, они уже шли по коридору, умоляюще смотрела на мужа.

Квартира Эвиса в углу тюремного двора. Жаркие запахи кухни как удар, оба чуть отклонились. Какая вкусная индейка, особенно хрустящая эта корочка. Все жены знают: горе позади, горе впереди, все равно сначала накорми. Что бы ни случалось у них в жизни, Мэри говорила Джону: поешь, родной.

Сейчас они сидят за столом в последний раз. И кормит чужая жена. Подкладывает лучшие куски. Четыре человека сидят за накрытым столом. Двое мужчин, две женщины. Стол обильно уставлен яствами. Неделю тому назад, в праздник благодарения, миссис Эвис тайком от мужа всем заключенным подсунула по куску индейки, — все американцы в этот день едят индейку и благодарят бога за то, что их предки благополучно перебрались через океан, за то, что им, их потомкам, здесь лучше, чем в Старом Свете.

Брауну не дают ни ножа, ни вилки — тюремные правила.

Бобы. Яблочный пирог. Сидр. Спиртного нет: Эвис знает, что Браун давно ничего спиртного не пьет. А сам начальник тюрьмы отнюдь не прочь выпить, но сейчас обед для Брауна. Это придумала жена Эвиса, она убеждала мужа: Мэри Браун едет издалека, едет на такое горе, она, конечно, не ела… Чем же еще можно помочь несчастной?

Эвис сначала угрюмо цыкнул на жену — нельзя. А потом, а почему, собственно, нельзя?

Украдкой Эвис все чаще смотрит на часы: время отмерено строго, он и так нарушает приказ, как бы начальство не разгневалось. Странная мысль, а что если бы мятеж в Харперс-Ферри кончился бы по-другому, если бы он, Эвис, сидел сейчас в тюрьме, стал бы Джон Браун кормить его? Стал бы сочувствовать врагу? Стал. Он хорошо относился к пленным, об этом и на суде говорили. Да Эвис и без этого знает, мало кого он так хорошо знает, как Джона Брауна, мало он встречал таких удивительных людей. Взгляды у них разные, только и всего.

Эвис не был таким уж истовым христианином, но за этот месяц многому научился, многое узнал из писем Джона Брауна.

Молодец жена, это по-христиански — накормить перед казнью. Поминки. Мудрые поминки. Только, вопреки обычаю, еще до смерти того, кого поминают. Мэри и миссис Эвис потихоньку утирали слезы. Здесь можно.

У входа в тюрьму ждала та же коляска. Они обнялись в последний раз. И вот она опять едет. Едет и ни о чем уже не думает, ни о чем не вспоминает, ни о чем не просит.

Глава двенадцатая

Дух Джона Брауна шагает по земле…

Он проснулся от скрипа двери. Эвис в парадном мундире со свечой, рядом с ним кто-то незнакомый в длинном, темном сюртуке.

— Это пастор, сэр, он хочет побеседовать, помолиться с вами.

— Спасибо, сэр, но в моих отношениях с богом не нужны ни посредники, ни помощники.

Браун, как всегда, открыл Библию, в этот раз подчеркнул любимые места. Потом позавтракал.

Накануне он забыл отдать Мэри завещание. Утром дополнил его — какие именно надписи нужно вырезать на могильном камне.

Ответил давнему знакомому Лору Кейзу из Гудзона. Последнее письмо:

«Глубокоуважаемый сэр, поразительный взлет Вашего добросердечного сочувствия не только по отношению ко мне, но и по отношению ко всем тем, у кого нет заступников, заставляет меня урвать момент из тех немногих, что мне отпущены для приготовления к последней, великой перемене, и написать Вам несколько слов… Чувства, которые Вы выражаете, делают Вас в моих глазах светочем среди этого злого, извращенного поколения. Да будете Вы всегда достойны того высокого уважения, которое я к Вам испытываю. Чистая истинная религия, как я ее понимаю, перед лицом Всевышнего Отца, такова: действующие, а не дремлющие принципы… Я посылаю Вам «благословение, написанное моей собственной рукой».