Азбука

У этой истории не было бы продолжения, если бы не опрометчивость Соболевского. Вместо того чтобы сидеть тихо, он решил действовать, будучи убежден в своей миссии возвещать правду о коммунизме. Он читал лекции для местной польской колонии и предостерегал от пропаганды Варшавы. А делал он это в Касабланке, одной из столиц международного шпионажа, где у Варшавы тоже была своя сеть. В результате он обратил на себя внимание — это выяснилось, когда, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, он снова отправился в Рим за паспортами и визами. Рассказывая нам об этом, Шемплинская не сомневалась, что катер, на котором Соболевский, договорившись о цене, собирался плыть в Рим, был подставным. Она осталась одна с ребенком — он поехал и пропал без вести. Потом его тело нашли на средиземноморском пляже в Испании.

Нам было жаль Шемплинскую — сломленную ударами судьбы, ставшую теперь истово (на грани мании) религиозной, оставшуюся в Париже без средств к существованию. Было не вполне понятно, как ей помочь. Ее сын подрастал, ходил в школу. В 1962 году она вернулась в Варшаву.

Так назывались деревни вокруг усадьбы Шетейни, где я родился. Долина Невяжи образует в тех местах как бы ложбину посреди равнины, и сверху не видны ни парки, ни остатки имений. Те, кто едет сегодня по этой равнине, даже не подозревают, что было на ней раньше. Нет больше дымящих труб, скрипа колодезных журавлей, пения петухов, собачьего лая, человеческих голосов. Нет зелени садов, в которых утопали избы, — яблони, груши, сливы росли в каждом дворе, между домом, овином и свирном [482], так что деревенская улица была окаймлена деревьями. Здесь любили деревья, а также резьбу по дереву: резные наличники, вырезанные знаки и буквы на балках, традиционные табуретки, придорожные кресты, соединенные с многолучевыми символами солнца и перевернутыми полумесяцами, или часовенки, в которых сидел скорбящий Христос.

Сразу за усадьбой Шетейни дорога шла вдоль господского сада через куметыню [483], то есть батрацкие избы, и переходила в улицу огромной деревни Шетейни, тянувшейся далеко в сторону леса. А на берегу Невяжи, сразу за школой в Легмядзи [484], начиналась другая большая деревня, Гинейты. Деревни были зажиточными, очень самостоятельными. Порой они — как, например, Шетейни — вели с усадьбой споры о правах на пастбища в лесу. Однако самой богатой была расположенная уже на краю леса деревня Пейксва.

Деревни были чисто литовскими и сознавали свою национальную принадлежность. В Шетейнях, в одном-двух километрах от меня, родился Юозас Урбшис, последний министр иностранных дел независимой Литвы — кстати говоря, коллега Оскара Милоша по парижскому посольству. Это он подписывал в Кремле договор о нейтралитете Литвы. Захватив Литву, советские власти вывезли его в Россию и там годами держали в тюрьме. Наконец ему разрешили вернуться в Каунас, а, поскольку жил он долго, то дождался 1991 года и возрождения свободной Литвы.

Отношения деревень с усадьбой были неплохими, а иногда даже хорошими, чему способствовала терпимость дедушки Куната [485], которого окрестные помещики называли «литвоманом». И если моя мать в молодости учила школьников читать и писать по-польски, что в те времена казалось совершенно естественным, то дедушка дополнял это образование, оплачивая учителя, который обучал детей литовской грамоте. В 1935 году на похороны деда из окрестных деревень пришло пять тысяч человек.

Население деревень Шетейни, Гинейты и Пейксва вывезли в сибирскую тайгу, сочтя его «кулацким». Вдобавок местных жителей подозревали в помощи партизанам — «лесным братьям». Дома разрушили, сады вырубили и выкорчевали. Остались идеально голые поля, именуемые в округе «Казахстаном». Та же судьба постигла и принадлежавший моей матери фольварк Подкоможинек. На картах не сохранились даже названия этих некогда многолюдных поселений на унылой нынче равнине.

Нельзя обойти вниманием мыслителя, которому я стольким обязан. Его книги стоят у меня на полке — я почитываю их время от времени. Впрочем, к нему обращались многие поэты и художники, хотя смысл того, что они у него находили, менялся. Он считался самым крайним пессимистом. Остается ли он таковым сейчас, когда мы подводим итоги двадцатого века? Если бы только мы прислушались к его предостережениям… Свои обязанности философа он выполнял добросовестно, не доверяя абстрактному познанию и считая, что понятия так относятся к наглядным данным, как эмиссия банкнот к золоту в банке, обеспечивающему их ценность. Жонглируя понятиями и не проверяя их в непосредственном созерцании, человечество приходит к самым чудовищным заблуждениям и преступлениям. «Трагическая сторона заблуждений и предрассудков относится к области практики, комическая — предстает в области теории: если бы, например, удалось убедить хотя бы трех людей, что солнце не есть причина дневного света, то можно было бы надеяться, что вскоре это станет всеобщим убеждением. Отвратительного, бездарного шарлатана и автора беспримерных по своей нелепости писаний, Гегеля, могли в Германии провозгласить величайшим философом всех времен, и многие тысячи неуклонно и твердо верили этому в течение двадцати лет <…>». Увы, намного дольше, чем в течение двадцати лет! Но ошибка в мышлении имеет свои последствия, и Шопенгауэр, боровшийся с немецкой философией своего времени, осознавал это. «Каждое заблуждение, — писал он (цитирую по книге „Мир как воля и представление“, том 2 [486]), — должно рано или поздно принести свой вред, и тем больший, чем больше было оно само. Тот, кто питает индивидуальное заблуждение, должен когда-нибудь его искупить, и часто он платит за него дорогою ценой; то же самое, но в более широких размерах относится и к общим заблуждениям целых народов. Поэтому никогда не станет слишком частым повторение того, что всякое заблуждение, где бы мы его ни встретили, надо преследовать и искоренять, как врага человечества, и что не может быть привилегированных или даже санкционированных заблуждений. Долг мыслителя — бороться с ними, даже если человечество, подобно больному, к нарыву которого прикасается врач, будет громко кричать при этом».

И это цитирую я, некогда восприимчивый к мысли восхищавшегося Гегелем Станислава Бжозовского или, позже, Тадеуша Юлиуша Кронского. Однако отсутствие последовательности оказывалось моей силой, и верх брал другой полюс моего ума — пессимистический.

Визионерам, принимавшим потрясения Французской революции и наполеоновских войн за предзнаменование новой прекрасной Эпохи Духа, а также всевозможным социалистам-утопистам выводы Шопенгауэра должны были казаться странными. Впрочем, он шокировал и викторианскую мораль — открытостью, с какой писал о животных влечениях человеческого вида. Со временем к теории эволюции привыкли, но он говорил об этом еще до Дарвина. По словам людей, занимающихся биографией Дарвина, он читал Шопенгауэра и, видимо, кое-что у него заимствовал. Закон, управляющий естественным отбором и выживанием более приспособленных, Шопенгауэр называл универсальной Волей. У живых существ эта Воля, «вещь в себе», выражается в желании любой ценой сохранить и размножить свой вид, поэтому сильнее всего она проявляется в половом влечении. Воля есть самая суть мира. Она действует слепо, не заботясь о смерти бесчисленных миллиардов созданий. Человек, как и все животные, находится во власти этой универсальной Воли — именно она дает ключ к пониманию его физиологии и психики.

Иными словами, это просто образ мира, которым мы обязаны биологии, — не слишком утешительный, но иногда употребление горькой пищи рекомендуется. Правда, если бы философ из Данцига был всего лишь одним из редукционистов и обличителей девятнадцатого века, он не привлек бы восприимчивых и исстрадавшихся душ, художников и богоискателей. Шопенгауэровский мир как Воля — это мир боли и смерти живых существ, а мы, люди, не можем думать об этом без неизменного сочувствия, которое есть сострадание. Ибо человек — не только раб Воли, но и интеллект, хотя обычно интеллект бывает лишь орудием Воли. И все же он способен освободиться от давления требующих удовлетворения инстинктов и смотреть на всё отстраненно — тогда жизнь предстает адским кругом стремлений и страхов, которые по сути не более чем иллюзии, фантомы, внушаемые Волей.