Секретный террор

Заподозрив своего секретаря Аралова в том, что тот состоит секретным агентом (хотя Мерц и сам состоял секретным информатором ОГПУ) и что, наблюдая за ним, Аралов доносит о его проделках, Мерц решил от него избавиться. Случай для этого скоро представился. В банке возник пожар, и при перевозке ценностей исчезли на миллион долларов уже аннулированные акции. Воспользовавшись этим случаем, Мерц обвинил в продаже акций Аралова и, заручившись поддержкой полпреда Давтьяна, откомандировал под благовидным предлогом Аралова в Москву. Так докладывала сущность дела следователь Штальберг.

Мерц, в обычное время высокомерный и гордый, слушая Штальберг, сидел весь съежившись, с покрасневшим лицом.

— Скажите, товарищ Мерц, каково ваше социальное происхождение? — спросил Коротких, хотя он об этом мог прочитать в лежавшей перед ним анкете.

— Я из дворян, — ответил Мерц, еще больше потупившись.

— А в других партиях не состояли? — продолжал допрашивать Коротких. Мерц ответил отрицательно.

— Он в родственных отношениях с Бухариным и часто хвастался, что ему никто не страшен, ибо в Кремле его поддержат, — вставил Аралов.

— Товарищ, не вмешивайтесь, когда вас не спрашивают, — оборвал его Коротких. (Это было еще в то время, когда партия не имела приказа Сталина травить Бухарина.)

— Ну, что же, вы можете идти, — отпустил обоих председатель.

— Товарищи, — начал Коротких, после того как дверь за Мерцом и Араловым закрылась. — Конечно, Мерц дворянин и что-то такое там напутал, но, по-моему, тут нужно дело отложить и запросить Николая Ивановича Бухарина. Посмотрим, каково его мнение о Мерце. Возражений нет? — спросил он.

Все наклонили головы в знак согласия. Иначе не могло и быть. Мерц являлся родственником одного из вождей и идеолога партии — Бухарина, значит, его пребывание в партии должно зависеть от Бухарина. Мне вспомнился случай, когда я сам, подравшись в Кабуле с послом Старком, попал в качестве обвиняемого в ЦКК. Тогда председательствовал на заседании сам Сольц. Рассматривая мое дело, он вынес мне оправдание. Но не потому, что я был прав, а потому, что в ЦКК был дан хороший отзыв обо мне заместителя председателя ОГПУ Трилиссера.

Секретарь позвал следующего обвиняемого. Это был представитель Текстильсиндиката в Ревеле. Среднего роста и средних лет, он спокойно, как могут быть спокойны люди с чистой совестью, вошел в комнату и занял предложенное место.

Его обвиняли в том, что он закупил на полмиллиона рублей мануфактуры, которая при экспертизе в Москве оказалась гнилой и разваливалась при первом прикосновении.

— Так это вы, товарищ, купили гнилье и прислали в Москву? Это вы так бережете за границей советские трудовые рубли? Всадили полмиллиона рублей на дрянь, да еще перевозили ее. Где же были ваши глаза? — ругал его Коротких.

— Мои глаза были на месте, и я, покупая, знал, что товар гнилой, товарищ Коротких, — спокойным голосом ответил синдикатчик.

— Знали, а зачем же тогда покупали? — уже удивленно спросил Коротких.

— Потому что мне приказали купить наши полпредство и торгпредство. Они мотивировали свой приказ какими-то политическими соображениями. Вот, пожалуйста, их письменное распоряжение, — сказал он, кладя на стол бумаги.

— Ну, вы эти бумажки приберегите для оправдания в вашем синдикате, а здесь они ни к чему. Рабочий, который покупал в кооперативе присланное вами гнилье, ругает советскую власть на чем свет стоит. Там перед ними вы со своими бумажками не оправдаетесь. Они определенно будут считать ваш поступок контрреволюционным. Идите, — сердито закончил Коротких.

Синдикатчик, ошарашенный и недоумевающий, встал и покинул комнату.

— Строгий выговор с предупреждением, — приказал Коротких секретарю.

— Позвольте, товарищ Коротких, ведь парень-то ни при чем. Ему приказало высшее начальство купить из-за каких-то соображений, он и купил. А если бы он не исполнил приказа, то опять виноватым был бы он. По-моему, уж если привлекать к партийному суду, то, во всяком случае, не его, а тех, кто приказывал покупать, — вмешался я.

— А ты помалкивай, товарищ Агабеков! Ты еще молод! От выговора он не умрет, а, наоборот, подтянется и будет работать осторожнее. Что касается приказа свыше, то на то он и коммунист, чтобы не исполнять вслепую приказы, а подумать над ними, и если они ему кажутся преступными, то донести куда следует, — оборвал меня Коротких. — Давай, зови следующего, — обратился он уже к секретарю.

Вошли опять работники в Персии, уполторгпред Туманов и заведующий банком в Тавризе Ганелин. Эти ответственные работники, которые по своему положению должны были защищать экономические интересы СССР, как видно было из доклада следователя, сами же закупали продававшиеся за бесценок червонцы за границей и всяческими путями отправляли их для реализации в СССР.

— С какого года вы член партии и какую партийную работу несли за последнее время? — спросил Коротких заведующего банком.

— Я член партии с тысяча девятьсот семнадцатого года. В Тавризе последние месяцы был секретарем партийной ячейки, — ответил Ганелин.

— Так, так. Значит, вы как секретарь ячейки агитировали на партийных собраниях за поднятие курса червонца. Призывали к жертвам для стабилизации стоимости рубля, уговаривали подписаться на внутренние займы, а сами в это время втихомолку скупали на базаре по дешевке червонцы и контрабандным путем отсылали их в СССР. Так, что ли? — обратился председатель к Ганелину, который сидел опустив голову. — Ну, ладно, вы свободны, можете уходить.

Ганелин вышел.

— А вы, товарищ, с какого года в партии? — спросил председатель у уполторгпреда.

— С тысяча девятьсот седьмого года, — ответил равнодушным голосом Туманов.

— Что же вы, товарищ, двадцать два года в партии работаете! Наконец, вы сами уполторгпред, который должен наблюдать за интересами нашего хозяйства, нашей валюты, а вот сами же нарушаете постановление советской власти.

— Я не нарушал никаких постановлений, ибо когда я посылал червонцы, еще не было постановления Совнаркома о запрещении ввоза их в СССР, — ответил уполторгпред.

— Значит, вам, старому большевику, нужны были постановления, циркуляры… Вы уже не можете жить без циркуляров. Так ведь у нас еще нет циркуляра, запрещающего красть, и, может быть, вы в ожидании такового и крадете? — уже кричал Коротких. — Можете идти, нам больше не о чем говорить.

Заведующего банком исключили из партии, уполторгпред, как старый большевик, отделался строгим выговором.

Следующим вошел молодой латыш (фамилию забыл), приехавший из Берлина, где он работал в каком-то хозяйственном учреждении. О нем резидент в Берлине прислал сведения как о человеке, который, будучи за границей, беспробудно пьянствовал и проводил время с женщинами.

— Что же вы думаете, товарищ, партия послала вас работать или же развратничать? Каким примером стойкого борца и коммуниста могли вы быть в глазах западного пролетариата? — набросился на него Коротких.

— А кто вам сказал, что я пьянствовал и развратничал? — спокойно в свою очередь спросил латыш. — Я, правда, немного пью, но не больше, чем другие наши партийцы, и не могу считать себя пьяницей. А насчет женщин, извините, я женат и ни с какими другими женщинами не знался. Откуда у вас такие сведения обо мне?

Коротких молчал. Сведения были получены в секретном порядке, и он не мог, не имел права выдать источник информации.

— Так, так. Значит, вы не пьянствовали. А что же вы там, в Берлине, делали? — растерянно спросил Коротких.

— Работал, как и все другие сотрудники. Если вас интересует моя работа, можете навести справки у моего начальства.

— Ну, мы без вас знаем, где наводить справки. Можете уходить! — уже рассердившись, сказал Коротких.

— Зубастый парень, черт его подери, — сказал Коротких, когда латыш вышел.

— А вы там, в ОГПУ, уж если даете материал, так давайте и факты. А то что это такое? Вызвали человека из Берлина, а его и спросить не о чем. Зря деньги бросаем на разъезды, — обратился он в мою сторону.