Галилей

Фердинандо с вниманием выслушал эти письма, признал весомость аргументов Галилея и велел написать послу в Рим, что он, великий герцог, будет доволен, если просьбу его математика удовлетворят.

Кардинал Барберини вместе с Урбаном был в Кастельгандольфо, и посол не мог сразу передать послание Галилея. Но он ответил ему, что выполнит поручение, как только кардинал вернется. Хотя, говоря откровенно, он опасается, как бы это послание не принесло больше вреда, чем пользы. Галилей настаивает, что защитит «Диалог» и докажет свою правоту, — от этого лишь возрастет желание целиком и полностью осудить его книгу. Маловероятно, чтобы ему разрешили не приезжать в Рим. Что же касается отсрочки, то ее, может быть, и удастся получить, только весьма недолгую. Упорство к хорошему не приведет. Необходимо не ввязываться в защиту вещей, которые не одобряет Святая служба, но уступить и подчиниться ее воле. В противном случае при рассмотрении дела он встретит огромные трудности.

Никколини был мудрецом и, естественно, пессимистом: «Нельзя, говоря по-христиански, думать иначе, чем так, как хотят кардиналы-инквизиторы — верховный трибунал, который не может ошибаться».

Только таким путем и удастся с наименьшими потерями выпутаться из этой истории. Но уповать, что дело обойдется без процесса и, следовательно, — Никколини выражался очень осторожно — «без некоторого стеснения вашей личной свободы», не стоит.

Другие вести тоже показывали, что обстановка не разрядилась. Ждать, пока у Кампанеллы «остынет кровь» и он напишет более подробное письмо, пришлось целый месяц. Когда он попытался выступить в защиту Галилея, ему попросту заткнули рот и выслали из Рима. А он, столько в свое время претерпевший, еще извинялся, что вел себя недостаточно мужественно!

Своевольному Чамполи тоже ничего не забыли. Его без всякого шума лишили должности и назначили в захолустное Монтальто. На карьере его поставили крест — тихо, без скандала отправили в ссылку.

Октябрь, месяц, назначенный Галилею для явки в Рим подходил к концу.

Вручая кардиналу Барберини послание Галилея, посол от имени государя настойчиво поддержал его просьбу. Кардинал о делах Святой службы не говорил, предпочитал рассуждать о добром своем отношении к Галилею. У посла создалось впечатление, что отстрочку удастся получить. Он с удвоенной энергией продолжал хлопоты. Правда, теперь, помня о наказе Мостро, он не ссылался на великого герцога, а действовал от собственного имени. Он беседовал о просьбе Галилея с кардиналом Дженетти и с Боккабеллой, асессором Святой службы. Говорил об опасности для жизни, с которой сопряжена для Галилея поездка и карантин.

Оба они внимательно его выслушали, но ответа не дали.

Тогда он решил поговорить с самим Урбаном. Он подчеркнул готовность Галилея исполнить все, что прикажут. Потом, взывая к состраданию, стал рассказывать о его тяжких недугах. Однако напрасно. Галилей, твердил Урбан, должен явиться в Рим!

— Но ведь их святейшество рискует, — заметил посол, — что дело Галилея не будет разобрано ни здесь, ни во Флоренции: глубокий старик не перенесет тягот и умрет по дороге.

И этот аргумент не произвел на Урбана никакого впечатления.

— Пусть едет потихоньку, в носилках, со всеми возможными удобствами. Его воистину необходимо допросить лично. Господь да простит его прегрешение, что он оказался в подобном затруднительном положении, после того как мы сами, еще будучи кардиналом, вызволили его.

Урбан был неумолим. Посол пытался объяснить, что все произошло из-за одобрения книги в Риме: подпись цензора и приказ, данный инквизитору Флоренции, рассеяли все сомнения. Галилей ничего и не подозревал…

Папа прервал посла:

— Чамполи и магистр святого дворца показали свою непригодность. Слуги, не действующие в угоду господам, — никудышные слуги. На частые вопросы о том, как обстоят дела у Галилея, Чамполи всегда отвечал, что все хорошо. Он не поторопился сообщить, что книга печатается, даже когда мы уже кое-что прослышали!

Урбан не скрывал раздражения. И вновь принялся говорить, что в книге Галилея речь идет о доктрине отвратительной и вредной.

Попытка склонить к заступничеству кардинала Барберини тоже оказалась неудачной. Он поинтересовался, что ответил папа, а потом сказал послу: «Единственно, что можно сделать, — это несколько сократить Галилею длительность карантина». Чтобы тот побыстрей очутился в инквизиции? Великая милость!

Поскольку ни папа, ни кардинал не обмолвились я словом об отказе отложить приезд, Никколини продолжал хлопоты. Асессор Святой службы говорил с Урбаном. Но тот уперся. Любое промедление — признак непокорности! Надо попытать счастья, посоветовал Боккабелла, с другой стороны. Пусть инквизитор Флоренции напишет в Рим о болезни Галилея и, оправдывая задержку, не забудет подчеркнуть полнейшую его готовность к послушанию.

Тем временем инквизитор Флоренции снова вызвал к себе Галилея и напомнил о необходимости явиться в Рим. Тот выразил полную покорность: при первой же возможности он отправится в путь, но сейчас он в руках у врачей и не в силах выехать. Инквизитор внял его просьбам и согласился на месячную отсрочку.

Еще не зная об этом решении, Никколини счел нужным предупредить Галилея: страсти не утихают, Урбап настаивает на его немедленном приезде. В собственных интересах Галилея выехать как можно скорее. Кардинал Барберини того же мнения: его ждут большие неприятности, если он будет уклоняться или мешкать. На вопрос, где в Риме Галилею велят пребывать, Боккабелла ответил, что это пока неизвестно. И добавил многозначительно: «Все будет зависеть от того, как поведет себя Галилей на допросах и что станет отвечать».

«Было бы напрасно, если бы я без всяких оснований, — писал Галилею посол, — стал бы уверять, что вам разрешат жить в моем доме».

Значит, тюрьма?!

Мучительная и опасная поездка — в зимнюю непогоду, среди вспышек чумы. Долгий карантин. А в итоге — тюрьма Святой службы…

Когда несколько дней спустя викарий инквизитора явился напомнить Галилею, что отсрочка истекает, он нашел его в постели. Вокруг — склянки с лекарствами. Галилей жаловался на недуги и просил передать инквизитору медицинское заключение, подписанное наиболее авторитетными врачами Флоренции.

Многие при дворе возмущались несправедливостью: привлекать к суду за издание книги, которая была дважды, в Риме и во Флоренции, одобрена властями? Вопиющее беззаконие! Все это махинации иезуитов! Галилей не опровергал подобных разговоров, хотя, конечно, понимал, что суть дела в его конфликте с Урбаном, с церковью. Сам-то он прекрасно знал, что во всей этой истории, если смотреть глазами Святой службы, был Далеко не безгрешен. Он решил издать свою книгу. И он ее издал.

В глубине души он, правда, надеялся, что папа, неглупый человек, хотя бы поймет, что запрет «пифагорейского учения» в конечном итоге обратится против самой же церкви. Прочтя «Диалог», ему следовало бы усомниться в правильности тезиса о том, что, осуждая мысль о движении Земли, Святая служба действовала не по незнанию, а взвесила все. Но Урбан, разъяренный его упорством, ничего не пожелал понять. И среди кардиналов не нашлось никого, кто указал бы ему на губительность такого пути. Снова, как и в 1616 году, церковь оказалась не в состоянии уразуметь, что вопрос о движении Земли не вопрос веры и что истина не перестанет быть истиной, какими бы цитатами из Библии ее и ни пытались опровергнуть!

Его преследование — акт произвола? Самодур-папа, учиняющий гонение на безвинного ученого? Нет, Галилей знал, на что он шел. Он действительно нарушил серьезнейшие предписания, преступил данные ему приказы, пренебрег волей папы римского и, несмотря на все препоны, сумел напечатать свою книгу. У инквизиции есть основания его преследовать. Трагедия его не в том, что он жертва какого-то произвола, а в том, что он живет в мире, где его могут на законном основании преследовать и мучить за издание книги, которая составит славу Италии, мучить за его всепоглощающее стремление к научной истине, которая для него столь желанна, что даже подавляет страх перед инквизицией.