Воспоминания советского посла. Книга 1

Из этих вечеров «на балконе» мне особенно запомнился один. Сведения, поступавшие с континента, становились все тревожнее, политическая атмосфера Европы все более накалялась, призрак близкой войны все отчетливее вырисовывался на горизонте. Максим Максимович был как-то необычно взволнован. Он нарисовал мне и Керженцеву яркую картину тогдашней расстановки сил на международной арене и под конец сказал:

— Если дело дойдет до большой войны, мир станет неузнаваем. Революция в России победит. И тогда — кто знает, какие откроются перспективы пред Россией, пред российским пролетариатом?..

Никто ему не ответил. Но, глядя на последние лучи солнца, медленно догоравшие на бледном лондонском небе, я невольно повторил про себя:

— Да, кто знает?

Рука истории уже писала слова, предвещавшие великие перемены. Глухие подземные толчки, сигнализировавшие начало конца пережившей себя системы, уже сотрясали Европу…

Потом побежали годы, эмигрантские годы. Максим Максимович все время поддерживал тесную связь с В. И. Лениным, переписывался с ним, получал от него директивы и указания. Он много работал в лондонской большевистской группе, секретарствовал в Герценовском кружке. Он неослабно следил также за политической жизнью Англии и за развитием европейских событий. Когда вспыхнула первая мировая война, Максим Максимович, как уже указывалось, стал на ленинскую позицию и упорно боролся в эмигрантской колонии за большевистскую линию. По поручению Владимира Ильича он выступал от имени большевиков на Международной социалистической конференции (или точнее, на Конференции социалистических партий стран Антанты), происходившей в Лондоне в феврале 1915 г. Здесь Литвинов пытался огласить большевистскую декларацию и, когда руководство конференции отказалось это допустить, он демонстративно покинул собрание. Декларация затем была опубликована в печати.

Около того же времени в моих отношениях с Максимом Максимовичем произошло некоторое охлаждение. Оно было вызвано политическими причинами. Я уже упоминал, что в годы лондонской эмиграции я был меньшевиком.

На конференцию стран Антанты в качестве представителя меньшевиков должен был приехать из Парижа Мартов, но в последний момент английские власти отказали ему в визе. Тогда Мартов прислал мне декларацию, которую он собирался огласить на конференции, и просил меня сделать это за него. Хотя декларация меньшевиков была выдержана в духе того, что Ленин называл «восстанием на коленях», она вызвала большой гнев со стороны французских делегатов (Вайяна, Компер-Мореля, Самба, Лонге, Тома), настроенных крайне шовинистически, и не была оглашена на конференции, а только приобщена к ее материалам. Я был раздражен поведением руководства конференции, по все-таки не ушел с нее, чем наглядно проявил ту межеумочность, которая была свойственна всем «меньшевикам-интернационалистам». Разумеется, участие в названной конференции было большой политической ошибкой, вытекавшей из ошибочности моей общей позиции в вопросе о войне, но тогда я этого не понимал.

Возвращаюсь, однако, к моим отношениям с Литвиновым. Различие политических позиций в столь острый момент, как первая мировая война, не могло, конечно, не отразиться на них. Полного разрыва, впрочем, не произошло.

В 1916 г. в личной жизни Максима Максимовича произошла большая перемена: он женился на английской девушке Айви Лоу. Это был смелый шаг. Смелый для Максима Максимовича, ибо русские эмигранты очень редко женились на иностранках. Еще более смелый для Айви Лоу, ибо для англичанки из «приличной» семьи выйти замуж за русского «нигилиста», без дома, без денег и, как многим казалось тогда, без будущего, было все равно, что броситься в полынью зимой. Литвиновы поселились «по-семейному» в Хэмпстеде (северо-западный район Лондона), и я несколько раз там бывал у них.

Старая дружба между Литвиновым и мной была полностью восстановлена уже в СССР, когда в январе 1922 г. я приехал в Москву из Сибири, где работал в качестве председателя Сибирского Госплана. Я привез с собой первый народнохозяйственный план Сибири на 1922 г. для утверждения его центральным Госпланом и по старому знакомству зашел к Максиму Максимовичу в Наркоминдел. Помню, я был одет по моде того времени: кожаная куртка, высокие сапоги, на плечах барнаулка с высоким меховым воротником, которую я небрежно сбросил перед входом в кабинет Литвинова. Максим Максимович встретил меня очень дружественно, но бросил несколько иронический взгляд на мой костюм. В конце разговора, который состоял в основном из воспоминаний о прошлом, он вдруг неожиданно спросил:

— Вы еще не забыли иностранных языков?

— Нет, не забыл, — отвечал я, несколько удивленный вопросом Литвинова.

— А вы не хотели бы перейти на работу в Наркоминдел? — продолжал Литвинов.

Я стал заверять Максима Максимовича, что моя работа в качестве председателя Сибирского Госплана мне очень нравится и что я не хотел бы менять ее на что-либо другое. Литвинов промолчал, но как-то странно усмехнулся. Неделю спустя я получил выписку из постановления ЦК о моем назначении на должность заведующего отделом печати НКИД. Итак, я был опять с Литвиновым! Наша дружба с годами все более крепла. Эта дружба навсегда останется одним из лучших воспоминаний моей жизни.

В мае 1917 г., вскоре после Февральской революции, я уехал в Россию. В силу установленной между эмигрантами очередности в использовании скудных и трудных средств транспорта военного времени (о чем подробнее ниже) Максиму Максимовичу пришлось задержаться в Лондоне больше, чем ему хотелось. А когда подошел срок его отъезда, обстоятельства резко изменились.

4 января 1918 г. в лондонских вечерних газетах появилось радиосообщение из Петрограда о том, что советское правительство назначило М. М. Литвинова своим полпредом в Англии. Теперь о возвращении в Россию уже нельзя было думать.

Международная ситуация в тот момент носила весьма острый характер. Буржуазный мир принял только что родившуюся Советскую Республику в штыки. Сделанное советским правительством предложение о немедленном окончании войны путем заключения общего демократического мира без аннексий и контрибуций было отвергнуто обеими воюющими коалициями. Как результат, в Брест-Литовске шли переговоры о мире между германским блоком и Советской Россией. В странах Антанты, и прежде всего в правящих кругах Англии, быстро нарастали настроения, которые в дальнейшем привели к интервенции и поддержке белогвардейской контрреволюции. Вместе с тем широкие массы британского пролетариата явно сочувствовали Октябрьской революции и искали лишь конкретных форм для выражения этого сочувствия. В такой обстановке советское правительство крайне нуждалось в человеке, который, зная язык и страну, имея связи в пролетарских кругах, мог бы использовать настроения демократических масс для борьбы с попытками насильственного подавления Советской Республики. Литвинов был как будто специально создан для такой цели. Вот почему В. И. Ленин провел его назначение через Совнарком. В результате Литвинову пришлось распаковать чемоданы, на которых он уже сидел, и сразу же приняться за очень важную и вместе с тем очень сложную и совершенно непривычную для него работу.

На другой день после своего назначения, 5 января 1918 г., М. М. Литвинов направил британскому министру иностранных дел А. Бальфуру ноту с уведомлением о своем назначении и с просьбой о свидании, — первую советскую ноту в Лондоне. Несколько дней спустя он получил от английского министерства иностранных дел вежливый ответ, в котором сообщалось, что поскольку советское правительство официально не признано Англией, принять М. М. Литвинова А. Бальфур не может, однако он желает поддерживать с ним контакт и выделяет для этой цели одного из чиновников своего министерства — Рекса Липера, через которого М. М. Литвинов сможет передавать А. Бальфуру все, что найдет необходимым.

Чем объяснялась эта относительная корректность английского министерства иностранных дел в отношении советского полпреда?