Течёт моя Волга

…Летом 1973 года Саратовский театр оперы и балета пригласил Ростроповича продирижировать двумя спектаклями «Тоска» в дни гастролей труппы в Киеве. Дав согласие, артист выехал на машине, но в Брянске, куда он добрался к ночи, его ждала телеграмма из Киева с сообщением, что в связи с изменением программы спектакли «Тоска» отменяются. Как стало известно чуть позже, киевские власти запретили появление в их городе «нежелательного» Ростроповича, а публике объявили, что он уехал за границу, отказавшись дирижировать в Киеве.

Не смутившись таким «теплым» приемом и заведомо ложной информацией киевских властей, Ростропович вернулся домой и решил устроить феерическое открытие бассейна, сооруженного им самим на верхнем этаже дачи в Жуковке. На торжество пригласил Огнивцева с женой. «С бассейном он долго возился, — рассказывал Александр Павлович. — Столько кирпича положил, что, думаю, рухнет все к чертовой матери. Посередине установил подставку, вроде постамента для скульптуры, обмазал цементом. Я знал, что Ростропович должен быть в Киеве, и вдруг неожиданный звонок: «Приезжайте к 15.00 на открытие бассейна», — послышался в трубке голос Вишневской. «Но без супруга какое может быть открытие?» — засомневался я. «Ничего, и без него управимся», — отвечала Галина. Поехали. Вишневская повела нас по крутой лестнице наверх, на террасу возле бассейна, где был накрыт стол. Вижу, на пьедестале, в самом центре бассейна, возвышается какая-то фигура, покрытая простыней. «Ага, — думаю, — уже успели приобрести скульптуру…» Вишневская разлила в бокалы шампанское, затем вручила мне веревку, другой конец которой был прикреплен к простыне. По ее сигналу я потянул веревку, простынь упала и — о, Боже! — на пьедестале возвышался в чем мать родила… Слава Ростропович. Одной рукой он прикрывал мужские достоинства, другую протянул, как Ульянов-Ленин, вперед и дальше, словно указывал дорогу к «светлому будущему». Пока немая сцена продолжалась, Ростропович успел нас отругать: «Почему вы опоздали! У меня решительно все отмерзло, пока я тут на холодном цементе сидел…»

Папа Павел VI как-то сказал, что он стоит на лестнице между землей и Богом и ему живется легко, когда он думает об этой лестнице. Выбор невелик: или подниматься вверх по ней, или спускаться вниз. Либо стоять. Но где? На какой ступеньке? Ростропович, взявшийся решить проблему, ясного ответа до сих пор дать не может. Но, наверное, все же найдет.

Когда я вспоминаю о встречах с Ростроповичем, всегда думаю вот о чем: общался он за границей со множеством выдающихся личностей современности — от президентов до великих артистов. Знаменитости разного ранга искали знакомства с ним. При всем ослепительном фейерверке кажущегося счастья артист оставался одиноким человеком — настоящие друзья оказались по другую сторону границы. «Иных уж нет, а те далече», — очень точно сказал поэт. Вот почему после почти 16 лет изгнания, едва ступив на родную землю в аэропорту «Шереметьево», Ростропович заявил встречавшим: «Сначала я еду на Новодевичье кладбище…» Поехал, чтобы поклониться праху матери, великих соотечественников — Шостаковича, Прокофьева, Ойстраха, Гилельса, Огнивцева… Вспомнились слова музыканта, сказанные им в апреле 1989 года в Вашингтоне на вечере, посвященном памяти талантливого писателя Юрия Елагина, русского эмигранта, скончавшегося в Америке: «Мне когда-то Прокофьев сказал одну вещь. Не знаю, где он это вычитал, не то у Драйзера, не то у какого-то другого писателя: бывают люди, которых даже не надо глубоко закапывать после того, как они умрут, просто присыпать землицей, и все. А бывают люди, которые живут такой полноценной, большой жизнью, что, когда они умрут, их надо закопать глубоко… В этом действительно есть смысл силы человеческой жизни. Не только жизни интеллектуальной, моральной. Вы знаете, когда человек уходит, через некоторое время ты понимаешь: а ушел он из твоей души? Я уже многих потерял, мой, можно сказать, баланс друзей на небе больше, чем, может быть, даже на земле. Я потерял многих. И некоторых очень близких людей я потерял, не видя и не прощаясь с ними. Те, например, что умерли в Советском Союзе после того, как я уже был оттуда изгнан. Мне не хватает их каждую секунду…»

У него было все: богатство, слава, успех. Не было лишь самого главного — воздуха родины и друзей, открывших ему тайны красоты и гармонии музыкального мира. Правда, в эмиграции Ростропович с присущей ему энергией делал все возможное и невозможное, чтобы ощущать себя не совсем оторванным от родной земли. В Финляндии, в местечке Лаппенранта, всего в двадцати километрах от границы с Россией, недалеко от Санкт-Петербурга, он купил половину дома — поближе к родине.

Природа севера штата Нью-Йорк напомнила Ростроповичу его родное Подмосковье, и он построил дом в русском стиле возле небольшой русской церквушки. Жилище свое музыкант обставил русской мебелью, а стены украсил картинами русских художников — Репина, Шишкина, Рокотова, Венецианова, Левицкого, «чтобы пахло Русью, как свежим хлебом». Где бы ни гастролировал артист, всюду он старался найти произведения российского искусства, понимая, как важно сохранение истоков. Ростропович никогда и ни перед кем не скрывал, что его всегда тянуло в Россию. Вдали от родины и рядом с ней, на разных материках и меридианах он всегда представлял русский народ и его искусство.

Творя за границей, Ростропович был несказанно удивлен, когда в канун 1992 года его удостоили звания лауреата Государственной премии России за 1991 год — «за концертные программы последних лет», основу которых составили произведения русских композиторов — Чайковского, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича, Щедрина… Не рассчитывал артист на подобную оценку, как не рассчитывал увидеть родное Подмосковье при жизни.

Но история непредсказуема, как непредсказуем и Ростропович. Я до сих пор не могу понять, почему он отмечал свой семидесятилетний юбилей во Франции, а не в России, взрастившей, воспитавшей его, сделавшей великим музыкантом. Артист укатил в Париж, словно столицу Франции вот-вот закроют и он не успеет принять все положенные почести. Возможно, я сгущаю краски и чего-то не знаю, но вряд ли я одна так думаю, хотя всегда была и остаюсь почитательницей могучего таланта своего неуемного современника.

Владимира Атлантова я впервые встретила в октябре 1967 года в Киеве на проходившей там декаде русской литературы и искусства. Только что принятый солистом в труппу Большого театра, Атлантов покорил публику в партии Хозе. Никогда прежде я не встречала тенора такой красоты, выразительности, мощи и экспрессии. «Ему присущи качества одновременно итальянского и славянского тенора, в нем есть и мужественность, и нежный тембр, и удивительная гибкость», — заметил Иннокентий Смоктуновский, входивший в состав нашей делегации и бывший на спектакле в местном театре.

— Моя любимая роль не Хозе, а Герман в «Пиковой даме», — утверждал артист, когда мы всей компанией возвращались в Москву.

Я знала, что партия Германа очень сложна и не имеет аналогов в оперной классике. И когда в начале следующего года я увидела в афише Большого театра название этой оперы и знакомые имена — В. Атлантов и Т. Милашкина, — бросила все дела и отправилась на спектакль. Герой Атлантова выглядел красивым, честолюбивым, темпераментным. Он искренне и горячо любил Лизу, был чист и непосредствен в своем чувстве. Бельканто певца было также согрето редчайшим обаянием.

С тех пор я внимательно следила за творческими успехами артиста. Мы довольно часто встречались с ним на концертных площадках Москвы, всевозможных декадах культуры, фестивалях музыки, Днях Москвы в бывших соцстранах. Помню, в 1978 году в Софии певец (в компании с Е. Нестеренко, Т. Милашкиной) буквально потряс всех красотой и силой голоса, широтой диапазона, его беспредельностью. Так было в Париже, Лондоне, Вене, Стокгольме, Мюнхене, Милане, Токио — всюду, где довелось петь артисту, будь то знаменитые оперные сцены или не менее известные концертные залы крупнейших городов мира.