Амбарцумян

Но что же делать, если над этим миром возвысился вселенский паук и установил свой закон: всё продается, всё покупается — жизнь, честь, совесть, красота, молодость, любовь. Политика либерализации общественной жизни, любые светские свободы приводят к брожению умов, расшатыванию устоев, к грядущим катастрофам, но ничем не облегчают участи большинства людей. Девизом такого общества становится: «Необходимо лишь необходимое. Не нужны ни таланты, ни гении. Не нужны Цицероны, Шекспиры и Коперники».

Но больше всего Амбарцумяну был понятен тот Достоевский, который не терпел, когда некоторые писатели бесовски глумились над собственным народом. Помнил негодование Достоевского: «Зачем же шумливость? Ведь речь-то идёт всё-таки о России — нашей общей матери, да, и больной, и не безгрешной, может быть, — кто без греха? — но зачем задирать ей подол публично? Прилюдно, да ещё с энтузиазмом? Детям-то — матери своей». А если оглядеться: сколько сейчас писак с гнуснейшей злобой и презрением, без сострадания к своему народу клеймят его и позорят, желая его унижения.

Конечно, Амбарцумян был за сильную, строгую государственную власть и дисциплину, не считая при этом необходимыми «самовластье и прелести кнута». Однако он считал, что пренебрежение принципами единоначалия ведёт к разброду, создаёт условия для проникновения в высший государственный аппарат проходимцев, чьи интересы чужды и прямо враждебны народу и государству.

Только великая, объединяющая мысль может принести счастье народу. Таково было политическое кредо Амбарцумяна. Не случайно, что ему было присвоено звание Героя Армении.

Постоянным занятием последних лет жизни для Амбарцумяна оставалась астрофизика. Ему казалось, и он сильно это переживал, что ослабевает его потенциал в научной работе, страдал, что не находит новых ярких идей в бесконечно любимой науке. Основное своё время проводил в доскональном просмотре мировой научной литературы — находился в постоянном поиске нового. В то же время он чаще стал окунаться в литературно-философский мир идей и понятий, о которых он или не думал раньше, или думал вскользь — из-за нехватки времени. Всё свободное время он погружался в основном в мысли Достоевского и Канта. А душу услаждал чтением вслух Егише Чаренца. Перечисляя многих армянских поэтов, которых знал досконально, всегда добавлял, что почти все народы имеют таких поэтов, а Чаренц совершенно уникален. Он категорически не соглашался, когда Чаренца сравнивали с Маяковским.

Хотя Амбарцумян немало внимания уделил философским проблемам науки [200], в последние годы жизни ему казалось, что вне поля его зрения осталось много интересных и важных проблем, на которые ему не хватило времени в прошлом.

Продолжая живо интересоваться тем, что происходит в мире, Амбарцумян любил уединяться в Бюракане и погружаться в собственные раздумья. Кажется, и А. С. Пушкин говорил как будто об этом:

Конечно, мир его интересов был огромен, и мы не в состоянии их даже просто перечислить. Попытаемся остановиться на некоторых из них. Общее представление, которое оставалось от общения с ним, это непрерывность великой работы ума, к какой бы области она ни относилась.

Многих до сих пор интересует и волнует вопрос, как Амбарцумян относился к христианству своего народа. Нельзя сказать, что он изучал специальную богословскую литературу или читал откровения Святых Отцов. Он даже удовлетворительно не был знаком с Библией. Однако в чём он был совершенно уверен, так это в том, что вера его предков в течение долгой истории сыграла решающую роль в единении нации перед лицом смертельных опасностей. Она была незаменима и в морально-этическом воспитании людей. Он считал, что вера служила порой единственным стержнем, удерживающим народ от исчезновения, и была ему могучей моральной поддержкой. К вере и к верующим он относился с уважением и благоговением.

Амбарцумян полностью разделял как многие политические взгляды, так и мироощущение гениального русского поэта Ф. И. Тютчева. Любимым четверостишием Амбарцумяна было:

Вдохновлялся он, как и многие учёные, строками Гёте из «Фауста»:

Одной из последних книг, которую Амбарцумян не просто читал, а скрупулёзно изучал, был шедевр Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Знал ли он, как оценивал талант Достоевского Белинский: «Достоевский принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг», — или сам он это почувствовал, но каждая фраза романа была им глубоко обдумана. Амбарцумян поражался духовной насыщенностью романа и беспредельным миром мыслей Достоевского. Особенно занимала его легенда о Великом инквизиторе: здесь обсуждались вопросы, над которыми он давно задумывался. Нигде и ни у кого не было столь убедительного доказательства того, что природа человеческая не выносит богохульства. Конечно, строгая и «разумная», прагматичная логика Великого инквизитора фактически обосновывает безбожие. Логика Великого инквизитора убедительна и потому опасна. Однако устами Великого инквизитора Достоевский излагает сущность западного христианства — католицизма, неприемлемого для православного Достоевского.

Другая, не менее сложная проблема — это всеобщая свобода, данная человеку и человечеству христианством. Хочет ли человек свободы и той тяжёлой ответственности, которая ему достаётся при этом? Может быть, человеку лучше иметь поводыря для спокойной и бездумной жизни? Эта мысль прекрасно передана в монологе Великого инквизитора. Не случайно упрекает он Иисуса Христа: «Ты хочешь идти в мир и идёшь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которую они, в простоте своей, и прирождённом бесчинстве своём, не могут и осмыслить; которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли и сразится с тобою и победит тебя и все пойдут за ним. Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели. А накормим лишь мы во имя твоё, и солжём, что во имя твоё. И они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас". Поймут, наконец, сами, что свобода и хлеб земной, вдоволь для всякого, вместе немыслимы. И вообще, если за тобою, во имя хлеба небесного, пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Но ты прав в одном: Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить».