Джон Голсуорси

Другим результатом этих трагических событий стала его пугающая зависимость от Ады. Если бы его отношения с Маргарет Моррис получили дальнейшее развитие, он, возможно, обрел бы ту духовную свободу, в которой так нуждался. В том, до какой степени писатель нуждался в постоянном присутствии Ады, было что-то детское; как говорили супруги Саутеры, первым его вопросом, когда он видел их в Бери-Хаузе, был: «А где тетушка?» Вызвав однажды ее отчуждение, он больше не желал этого; для него это было как затмение солнца. Утрата юной Маргарет Моррис не шла ни в какое сравнение с возможностью потери Ады. Эти двое были связаны тугим, неразрывным узлом. Разрубить его могла только смерть.

И Джон, и Ада лелеяли надежду на то, что вновь соединятся – в ином мире; не будучи верующими, они все же втайне надеялись, что умершие могут общаться с теми, кого они оставили в мире живых. Рудольф Саутер рассказывает, что они даже обсуждали, как им установить контакты после смерти, даже назначили день, когда они состоятся. Незадолго до смерти Джона они устраивали специальные «совещания» по этому поводу, хотя сам Голсуорси относился к подобным вещам довольно скептически.

Последние годы жизни в Бери Голсуорси чувствовал себя ужасно уставшим. Ему было все труднее работать над последними тремя большими произведениями, и, окончив роман «Через реку» 13 августа 1932 года – накануне своего шестидесятипятилетия, он испытал огромное облегчение. Дороти Истон, встретившая его на обеде в «Пен-клубе», вспоминает, что «он был очень бледен, как будто ему не хватало воздуха, и похож на льва, томящегося в клетке; для такого скромного человека, как он, всегда было испытанием находиться в центре внимания».

«Большинство из них предпочитало, чтобы жизнь его погасла как свеча, которую задул человек; мы предпочитаем гореть ровно и затем угаснуть в одночасье, чем мерцать печальными слабеющими огоньками в подкрадывающейся к нам темноте», – писал Голсуорси в 1922 году в эссе «Горящие листья».

Теперь темнота подкрадывалась к нему в буквальном смысле слова; даже до того, как у него на лице появилось то злосчастное пятно, он сознавал, что силы его угасают. По словам Рудольфа Саутера, в августе 1931 года он впервые потерял речь. К Голсуорси на уикенд приехал его старый приятель Дж. В. Хиллс, во время обеда и случился первый приступ. Время от времени приступы повторялись; он стал ужасно расстраиваться, когда падал с лошади, хотя раньше не придавал этому особого значения. Джон перестал ездить верхом один – только в сопровождении племянника или грума. Тем не менее он решительно игнорировал любые симптомы ухудшения его физического состояния. Голсуорси отказывался показаться врачам; в начале своей болезни он сказал Ви Саутер: «Я не хочу попадать в руки к докторам. Как только попадешь к ним, Ви, ты уже никогда не выберешься... не выберешься... не выберешься...»

Но, хотя Голсуорси и отказывался от медицинской помощи, он был глубоко убежден, что серьезно болен, что умирает. Более трагическим, чем сама последняя болезнь Голсуорси, какой бы ужасающей она ни была, стало его нежелание примириться с этим и поделиться своим горем с окружавшими его людьми.

Путешествие в Америку зимой 1930—1931 годов несколько улучшило его моральное и физическое состояние, и язва на лице начала заживать. Но через несколько месяцев начался новый рецидив болезни, и это его ужасно расстроило.

«Он (Голсуорси. – К.Д.), всегда любивший хорошо освещенные комнаты, начал затемнять их от солнца, настаивал, чтобы свет от ламп был притемнен, и поворачивался так, чтобы людям была видна только правая половина его лица.

В конце концов, хотя казалось, что пятно скоро исчезнет, он стал вообще избегать людей. Он не хотел слышать никаких разговоров о своем здоровье и в течение шести месяцев вел жизнь отшельника; работа не делала его счастливее, наше присутствие он осознавал лишь наполовину. Но ничто не могло заставить его обратиться к врачам», – вспоминал Рудольф Саутер.

В ноябре 1931 года Голсуорси все же проконсультировался с доктором Дарлингом, после чего прошел курс лечения облучением, проведенный с декабря 1931 года по май 1932 года, хотя врач не советовал и не одобрял этого. В письме к Рудольфу Саутеру Дж. В. Дарлинг довольно прозорливо и откровенно освещает состояние своего пациента: «Мое мнение с того самого момента, когда я осматривал его в связи с нынешней болезнью: с ним происходит что-то страшное, что приведет его к концу, а те основные симптомы, которые беспокоят его сейчас, на самом деле несущественны и вторичны; настоящая беда в чем-то другом». Эта его точка зрения основывалась на странном поведении Голсуорси и тех мрачных пророчествах, которые он делал своей семье после того, как, благодаря облучению, пятно исчезло: «Однажды в июне, вернувшись из короткого заграничного круиза, в день, когда лето только вступало в свои права и воздух был свеж и чист, он заметил: «Вы сейчас внимательно посмотрите на меня, потому что это последний раз, когда вы видите меня в хорошей форме»».

Примерно в это же время Ральф Моттрэм в последний раз повидал своего старого друга. 25 мая он заночевал в Гроув-Лодже, и, когда рано утром потихоньку выходил из дома, чтобы успеть на первый поезд, «по лестнице сбежал Голсуорси в своем шелковом халате каштанового цвета, отпер мне дверь и крепко сжал мою руку, произнеся странные слова: «Благослови вас боже, старина!» – как будто мы прощались перед долгим путешествием».

Решимость Голсуорси закончить роман «Через реку» помогла ему пережить лето 1932 года, но это требовало от него огромного напряжения и всей его воли. «Каждый раз один и тот же вопрос: «Как прошло утро, дядя?» – и ответ на него: «Не очень хорошо – сегодня всего одна страница»». И когда 13 августа книга наконец была завершена, он какое-то время чувствовал себя счастливым, чего не было с ним уже много месяцев.

Но вскоре симптомы болезни стали более определенными и проявлялись все чаще: его все утомляло; он постоянно терял речь; он вдруг начал жаловаться, что его шляпы стали слишком большими, и, чтобы они лучше сидели, Аде пришлось засовывать за подкладочную ленту бумагу.

Как раз в это время, 10 ноября, из Стокгольма пришло сообщение, что Голсуорси присуждена Нобелевская премия в области литературы. Весть об этой самой почетной из литературных наград отвлекла писателя от его бед и очень обрадовала, а может быть, и вселила новые надежды в умирающего; они с Адой скрупулезно отвечали на великое множество поздравительных писем, сыпавшихся отовсюду, хотя Винсент Мэррот, обедавший в Гроув-Лодже десять дней спустя, писал, что Голсуорси «почти, а может быть, и совсем не рад своей Нобелевской премии». Главное, что его занимало во время того обеда, – следует ли ему пожертвовать эту премию в пользу «Пен-клуба».

Голсуорси все еще боролся с приступами болезни, настойчиво продолжая вести образ жизни здорового человека.

Когда ему позвонили в Бери, чтобы сообщить о Нобелевской премии, он играл в крокет; через день его сбросила лошадь Ду, что вызвало серьезную тревогу у домашних, хотя Джон получил очень незначительные повреждения – через два дня он вновь ездил верхом. Более того, он собирался присутствовать на нескольких литературных торжествах – 23 ноября предполагалось отправиться в Париж на международный конгресс «Пен-клуба», а в начале декабря в Стокгольм – на вручение премии. Но в тот день, когда писатель должен был выехать в Париж, он себя неважно почувствовал, немного поднялась температура, и в последний момент поездка была отменена.

В то же время Голсуорси не допускал и мысли, что не сможет в декабре отправиться в Стокгольм; однако родным было совершенно ясно, что его состояние постоянно ухудшается: все чаще он терял речь или начинал заикаться, у него очень ослабели руки и ноги и походка потеряла твердость. «Он выглядит безнадежно больным», – писал Рудольф в своем дневнике 2 декабря. Голсуорси побывал у доктора Дарлинга – главным образом для того, чтобы узнать, должен ли он отменить поездку в Стокгольм; доктор посоветовал ему пройти полное обследование и выписал тонизирующее средство. Но «Дж. Г. и слышать не хотел об обследовании» и на следующий же день прекратил принимать лекарство.