Дневник Марии Башкирцевой

Воскресенье, 6 января. Прекрасно! Я разделяю ваше мнение; время идет, и было бы в сто раз приятнее проводить его, как я предполагала раньше; но так как это невозможно, подождем результатов от моего таланта; всегда успею…

Мы переменили помещение; теперь мы на avenue d’Alma, 67. Из моих окон видны экипажи, проезжающие с Champs Elysées. У меня отдельная гостиная — мастерская.

Дедушку пришлось перенести; это было так грустно!.. Когда его принесли в его комнату, мы с Диной окружили его и прислуживали ему, и бедный дедушка целовал нам руки.

Моя спальня напоминает мне Неаполь. Время путешествия приближается и я чувствую, что благоухание прежней праздности охватывает меня… Напрасно!..

Понедельник, 7 января. Верить или не верить в будущность художницы??. Два года — еще не смерть, а через два года можно опять начать праздное существование, театры, путешествия. Хочу быть знаменитой!..

И буду.

Суббота, 12 января. Валицкий умер сегодня в два часа ночи.

Вчера вечером, когда я зашла повидать его, он сказал мне, полушутливо, полугрустно: «Addio, signorina», — чтобы напомнить мне Италию.

Быть может, это в первый раз в жизни, что я проливала слезы, свободные от эгоизма и досады.

Есть что-то особенно раздирательное в смерти существа совершенно безобидного и доброго; точно добрая собака, никогда никому не делавшая зла.

К часу он почувствовал облегчение, и все разошлись по своим комнатам; одна тетя оставалась там, когда он вдруг стал задыхаться до такой степени, что должны были брызнуть ему водой в лицо.

Несколько очнувшись, он приподнялся, потому что хотел непременно пойти проститься с дедушкой, но едва выйдя в коридор, он успел только три раза перекреститься и закричать по-русски: «Прощайте»! — так громко, что мама и Дина проснулись и прибежали в то время, когда он уже упал на руки тети и Трифона.

Я не могу отдать себе отчета, мне кажется это невероятным; это так ужасно!

Валицкий умер! Это незаменимая утрата; трудно представить себе, чтобы подобный характер мог существовать в реальной жизни.

Он был предан нашей семье, как собака, и притом совершенно платонически. О, Боже мой!

В книгах иногда встречаешь таких людей… Да услышит он мои мысли; я надеюсь, что Бог позволяет ему чувствовать все, что о нем говорят и думают. Пусть-же услышит он меня оттуда, где теперь находится, и если ему было когда-нибудь за что на меня пожаловаться, пусть простит меня ради глубокого уважения, моей искренней дружбы и огорчения, идущего из самой глубины души!

Вторник, 29 января. Я так боялась конкурса, что бедной Розалии стоило неимоверных усилий поднять меня с постели.

Я ожидала — или получить медаль, или остаться между самыми последними. Ни того, ни другого! Я осталась на том-же месте, как два месяца тому назад.

Была у Бреслау, которая все еще больна.

Вторник, 12 февраля. Сегодня вечером у итальянцев давали «Травиату»: Альбани, Капуль и Пандольфини. Крупные артисты; но мне не понравилось. Однако в последнем акте я уже не чувствовала желания умереть, но я говорила себе, что мне предстоят страдания и смерть именно тогда, когда все могло бы уладиться.

Это предсказание, которое я сама себе делаю. Я была одета à la bébé, что очень красиво на тонких и стройных фигурах: белые банты на плечах, шее и открытых руках делали меня похожей на инфанту Веласкеза…

Умереть?.. Это было бы дико, и однако мне кажется, что я должна умереть. Я не могу жить: я ненормально создана; во мне — бездна, лишнего и слишком многого недостает; такой характер не может быть долговечным. Если бы я была богиней, и вся вселенная была бы к моим услугам, я находила бы, что мои владения дурно устроены… Нельзя быть более причудливым, более требовательным, более нетерпеливым; а иногда или может быть даже всегда во мне есть известная доза благоразумия, спокойствия: но я сама не вполне, понимаю себя, я только говорю вам, что жизнь моя не может быть продолжительна.

Среда, 13 февраля. Мой рисунок не удается, и мне кажется, что со мной случится какое-то несчастье; точно я сделала что-нибудь дурное и боюсь последствий или какого-нибудь оскорбления. Я жалка самой себе, но все таки не могу отделаться от безотчетного страха.

Мама сама виновата в своих несчастьях: есть вещь, которую я ее прошу и умоляю не делать, а именно — не разбирать моих вещей, не приводить в порядок моих комнат. И вот, что я ей ни говорю, она продолжает делать это с упрямством, переходящим в какую-то болезнь. И если бы вы только знали, как это раздражает и увеличивает мою нетерпеливость и резкую манеру говорить, которая и без того вовсе не нуждается в увеличении!

Я думаю, что она очень любит меня, я тоже очень люблю ее, а между тем мы двух минут не можем пробыть вместе, чтобы не раздражить друг друга до слез. Словом, «вместе тесно, а врозь — скучно».

Я хочу от всего отказаться ради живописи. Надо твердо помнить это и в этом будет вся жизнь.

Таким образом я создам себе независимость, а тогда придет все, что только может прийти.

Пятница, 15 февраля. Я не еду в оперу завтра.

Я рисую по обыкновению, что, однако, не мешает мне быть крайне недовольной собой. Я сказала это Роберу-Флери несколько времени тому назад; в субботу, исправляя наши рисунки, он спросил:

— Это вы сделали?

— Да.

— Вы не рисовали целых фигур до поступления сюда?

— Нет.

— И вы еще жаловались, кажется?

— Да.

— На то, что медленно подвигаетесь?

— О, да!

— Ну, а я так был бы очень доволен на вашем месте.

Это было сказано с благосклонной веселостью и стоило многих похвал.

Да когда же я смогу… писать портреты?.. Через год… — я надеюсь, по крайней мере.

Воскресенье, 24 февраля. С субботы моя собачка пропала. Я все надеялась, что она возвратится.

Бедная моя собака; если бы я была способна на чувство, я была бы в отчаянии!

Моя собачка пропала!..

Что бы это было, если бы я стала отчаиваться из-за всего, чего мне не хватает, чего у меня нет.

В настоящую минуту я склонна думать, что я существо непонятое. Это самое ужасное из всего, что только можно о самом себе подумать.

Сто тысяч притязаний, из которых ни одно еще не имеет оправдания! Это тоже, что биться головой об стену… в результате одни синяки.

Вторник, 12 марта. Когда я думаю о Пинчио, который теперь окончательно пропал, у меня сердце сжимается.

Я очень любила его и эта потеря для меня почти то-же, что смерть Валицкого.

Особенно когда я подумаю, что это маленькое животное теперь в чужих руках, что оно скучает обо мне и что я больше не увижу его маленькой мордочки и его необыкновенных черных глаз и носика… Ну, вот, я уж и плачу…

О, шут возьми! Я думаю, право, что предпочла бы видеть С. или не знаю кого еще раненым, больным, на том свете, чем лишиться моей собачки, которая так любила меня. Я чувствую искреннюю печаль, и мне дела нет до всего остального.

Суббота, 16 марта. Я, право, люблю свое занятие и счастлива сознанием, что с каждым днем убеждаюсь в этом все более и более.

— С некоторого времени, — сказал мне сегодня утром Робер-Флери, — образовалась какая-то граница, которой вы не можете перешагнуть — это нехорошо! С такими действительно серьезными способностями, как ваши, вы не должны затрудняться такими пустяками; тем более, что вы обладаете всем, что дается действительно трудно.

Я и сама отлично знаю это! Надо бы поработать над портретом дома, а тут эта вечная домашняя суета!.. Но это более не должно смущать меня, я не хочу. С. ничего не даст мне, тогда как живопись даст мне нечто существенное.