Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Встречая Жильбера у нас в разное время дня, многие решили, что Викки прописала его к себе в комнату. О моем ремонте в Староконюшенном тоже никто не знал, и утверждали, что я бросила Диму и переселилась к Вале. Говорили, судили-рядили, и грязные языки рассказывали о том, что выдумывало грязное воображение.

Чтобы придать случившемуся более естественное положение, мне тоже пришлось пуститься на невинную выдумку. В детстве у моего брата был воспитателем француз, который давным-давно уехал на родину, во Францию. Жильбера я представила как его сына, приехавшего ненадолго в качестве интуриста и разыскавшего нас. (Поскольку Викки была подругой моего детства). На том основании, что Жильбер якобы приехал ненадолго, мы и посвящали ему все свое время, отклоняясь от гостей. Но этому мало кто верил.

Бывали у нас только самые близкие наши и любимые друзья: Ричард Львиное Сердце, Вадим Мезьер и Эффромс, да и тем редко удавалось застать нас дома.

За эти дни я иногда забегала на минутку домой: ремонт был в полном разгаре. Мама и Дима, забаррикадированные стеной сложенных друг на друга мебели и вещей, уже издали видя меня на пороге, начинали отчаянно махать руками.

— Уходи! Уходи! — кричали они в один голос. — Только тебя здесь не хватало! Уходи, ради Бога!..

И, запачкав известью подошвы ботиков, я радостно уходила. Радостно оттого, что длилось счастливое „сегодня“. Но ведь дни бежали, и счастье должно было кончиться.

Было уже 25 ноября; с 13 ноября прошло 12 дней. Через два дня Викки должна была выйти на работу. Она очень страдала, это становилось заметно, и я очень боялась, чтобы Жильбер не догадался о причине ее неуравновешенности.

Напрасно я успокаивала ее, напрасно доказывала, как смешны ее настойчивые претензии. Ну как можно было требовать, чтобы человек влюбился в течение 12 дней?! Наконец, в свои годы он, конечно, любил уже не раз, и причина его холодности могла лежать в том, что он оставил свое сердце в Париже.

Но Викки была пылкой женщиной, она ничего не хотела знать, и больше всего ее возмущало то обстоятельство, что Жильбер относился совершенно одинаково как к ней, так и ко мне.

Это было верно. Викки прибегала к тысячам ухищрений, измышляла сотни женских хитростей — все было напрасно. Она неизменно натыкалась на галантную вежливость француза. Жильбер никуда не хотел идти с Викки без меня и со мной — без Викки. Никому из нас он не выказывал предпочтения, а гуляя, брал нас под руку, а сам шел в середине. Он дарил нам одинаковые цветы и открытки. Беря билеты в театр, садился неизменно в середине.

— Не может быть, — говорила Викки, волнуясь, — чтобы мы обе одинаково ему нравились!

— Но зато вполне может быть, и даже наверное, что мы обе ему одинаково не нравимся, — отвечала я.

В этом я была уверена, уверена так же, как и в том, что для меня не было никого на свете дороже Жильбера. Как это случилось? Не знаю сама. Это чувство овладело мною вопреки здравому смыслу, и оно должно было умереть вместе со мной… О нем никто не должен был догадаться… Я, с таким запутанным клубком моей жизни, я, никогда не имевшая права на личное счастье, видя к тому же еще вежливое и галантное обращение со мной Жильбера, не могла даже надеяться на то, чтобы он был со мной дружнее, нежели с Викки. Разве не ей с первого дня знакомства он дал имя Викки, сам его выдумав? Мне казалось, что он смотрел на нее нежнее и улыбался ей чаще, нежели мне, в то время как со мной его холодная вежливость переходила порой в жеманность; с Викки он был как-то много проще и естественнее.

Когда я делилась моими наблюдениями с Викки, она выходила из себя и говорила, что я ее нарочно дразню. Со мной она стала настоящим деспотом. Одно время она совершенно запретила мне играть при Жильбере, и, чтобы оправдать ее запрет, я завязывала палец бинтом, говоря, что я его порезала. Когда у Викки кончились две недели ее отпуска, она заставила меня сказать Жильберу, что у нас с ней был отпуск одновременно и что я тоже выхожу на работу. Викки не хотела, чтобы днем, в ее отсутствие, заходил Жильбер и мы виделись бы без нее. Хотя я была уверена, что он в ее отсутствие не зашел бы. Я с готовностью исполнила ее волю. Я сознавала, что этот человек не для меня. Сознавала я и то, что с моим возвращением домой многое изменится. Хотя Жильбер был ко мне совершенно равнодушен, я не хотела вводить его в наш дом. Я слишком много чувствовала к нему сама.

От этого человека я ничего не хотела и ничего не ждала. Одно его присутствие делало меня счастливой, и вся моя жизнь сводилась к тому, чтобы смотреть на него, слушать его, запоминать каждое его слово, каждое его движение, а когда он уходил, все вокруг погружалось для меня во мрак и печаль сжимала мое сердце.

Однажды Викки сорвала листок календаря.

— Завтра уже 1 декабря, — сказала она, обернувшись ко мне. — Что делать? Что делать? Помоги, Китти! Найди выход! Ведь в тысячу раз будет хуже, если я сама брошусь ему на шею! Научи меня, как быть?..

Тогда я посоветовала ей искренно, от всей души то, что думала сама.

— Разве есть средство, чтобы заставить полюбить? — сказала я. — Конечно, от женской атаки не всякий мужчина застрахован. Ты хорошенькая, ты это прекрасно знаешь, у тебя много поклонников, и если ты сама бросишься на грудь Жильберу, возможно, что он ответит тебе страстью. Но от этой вспышки, мгновенной, блестящей, еще очень далеко до любви. Это будет огонь холодной ракеты, и наступивший вслед за этим ярким взлетом мрак будет для тебя еще безрадостнее, нежели благожелательное равнодушие теперешнего Жильбера. Не забудь и то, что твое гостеприимство, твое радушие, все тепло твоей дружбы будет осквернено. Какая цена тем теплым чувствам, за которыми кроется желание? Любое добро в таких случаях обесценивается…

— Что же делать? Что же делать? — с отчаянием в голосе перебила меня Викки.

Она стояла передо мной тоненькая и хрупкая; ее небольшие, но всегда ярко блестевшие черные удлиненные глаза горели ярче обычного, и вся она дышала тем пылким темпераментом, который так привлекал к ней мужчин.

Итак, я дала Викки следующий совет. Не говоря уже о том, что смешно было требовать чего-то от 18 дней знакомства, когда впереди было два или три года его пребывания в России, в течение которых она могла завоевать его сердце, ей необходимо было сейчас же взять себя в руки. Для этого она должна была прежде всего переломить себя, согласиться нарушить наше установившееся времяпрепровождение втроем и ввести в наше общество других людей. Я предлагала устроить небольшую вечеринку, потанцевать, поиграть, попеть. Комната Викки была небольшая, но вполне могла уместить человек десять.

Итак, надо пригласить четверых мужчин и трех дам, и все они должны быть хорошенькими.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Викки. — Ты предлагаешь опасную игру! Что это — опыт? А если Жильбер влюбится в одну из этих дам?

— Тем лучше, — ответила я, — может быть, это тебя отрезвит, и ты меньше будешь страдать.

Викки было очень трудно согласиться, но она это сделала.

Так уговаривала я ее, применяя этот совет к себе самой. Правда, у меня к Жильберу было совершенно иное чувство, нежели у Викки, и оно к тому же иначе выражалось. Я не только ни на что не надеялась, но я любила его не для себя, а для него. Мои мысли были направлены только на то, чтобы ему было легче, веселее; я чувствовала, как необходимо разрядить ту напряженную атмосферу, которую создавала невольно Викки. Она уже слишком плохо скрывала свои чувства. Положение стало невозможное: встречаясь с нами ежедневно, Жильбер оказался в какой-то ловушке, оторванный от других людей и другого общества, — это сознание тяготило меня. Он был чем-то вроде нашего пленника. Понимал ли он это? Тяготился ли своим положением? Не знаю.

Когда Викки согласилась на мое предложение и когда я объявила Жильберу, что мы ждем гостей и устраиваем вечер, он, как всегда, вежливо улыбнулся. — Я буду очень счастлив принять участие в этом вечере, — сказал он.